Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

— Миддлсбро.

— Много ли народу из Миддлсбро ездит на работу в лондонский Сити?

— Что-то сомнительно.

— А лучше б ездили. Забравшись туда, загребаешь как можно больше чужих денег, делаешь ставки, спекулируешь. Работа чертовски тяжкая, сутками не разгибаясь, а когда тебе переваливает за тридцать, превращаешься в бледного мужчину с избыточным весом, каких ежедневно видишь на линии «Ватерлоо» и «Сити», и волосы у тебя вылезают, и печень с легкими в хлам. Но знаешь что? Ты стоишь миллион фунтов. Дай еще пять-десять лет — и стоить будешь несколько миллионов фунтов. И вот тогда-то можешь начинать плевать в потолок. Но еще одно: ни в коем случае не давай нисколько из этих денег государству, а не то оно разбазарит их на что ни попадя. Принимай деньги в виде бонусов и дивидендов, а не как доход, и храни в офшоре, прячь в компаниях-однодневках и прочем. Делай все, чтобы жадные ручонки свои Налоговое управление к твоим денежкам не протянуло. И вот поэтому, если я поработаю крепко и не сдам козырей, через двадцать пять лет буду проводить все свое время на поле для гольфа, а вот ты будешь надрываться, оперируя старых бедолаг, которым, пока они были молоды, не хватило ума купить частную страховку.

Никто из нас не знал, как на эту речь откликнуться. Или, во всяком случае, мы с Джо не знали, а Томми вряд ли слушал: он по-прежнему вперял в пространство затуманенный взор смертельно влюбленного. Я же Найджелову проповедь, как ни странно, запомнил на все эти годы. Чудно и то, что он вывалил все это не озлобленно, не насмешливо. Думаю, он и в самом деле считал, что делится со мной некими полезными сведениями. Быть может, он в конечном счете не держал меня за соперника и никакого зла на меня не таил. Насколько мне известно, после того дня он за Джо как-то совсем уж серьезно не бегал.

Встает вопрос, чего он тогда так рвался быть приглашенным на салон. И заключение, к которому я пришел, сколько-то поразмыслив, сводилось к тому, что салонами этими он заинтересовался по той же причине, что и половина мужского контингента Святого Стефана, вдруг увлекшаяся ими даже сильнее прежнего: всем отчаянно хотелось познакомиться с дочерью Эмерика Куттса Лавинией.

О личной жизни Куттса я никогда не задумывался, а потому не знал, что он вдовец. Судя по всему, женился он рано — на женщине, с которой познакомился в университете в 1950-е, и ребенок появился, пока оба они были молоды. После этого история приняла оборот более печальный. С его женой — по общему мнению, преуспевавшей в жизни и красивой — в ее сорок с небольшим на фоне какой-то незатейливой операции случился сепсис, и когда он оказался смертоносным, Эрик остался единолично ответственным за восемнадцатилетнюю дочь. Никто, казалось, не знал никаких подробностей, но вроде как ее выслали в Америку учиться, и она прожила там года четыре или пять. В Англию вернулась летом 1982-го — не девочкой, так сказать, но женщиной. И женщиной, ко всему прочему, поразительно красивой, или, во всяком случае, это утверждали те немногие, кто ее видел. Она была чрезвычайно замкнутой и редко выбиралась за пределы отцовой квартиры, где ей вроде как выделили отдельную спальню и гостиную с окнами на один из внутренних двориков Святого Стефана.

Хоть одним глазком увидеть Лавинию Куттс можно было, похоже, заручившись приглашением на салон Эмерика. На парочке она уже поприсутствовала и гостей мужеска пола обворожила нешуточно. В обоих случаях на ней было одно и то же безрукавное черное коктейльное платье свободного кроя, подчеркивавшее бледность ее кожи. Также черны были у нее и волосы, и носила она темно-красную помаду и черные тени, и все это вместе создавало образ (согласно утверждению одного моего преисполненного пыла друга) Мортиши Аддамс — «только гораздо, гораздо сексуальней». На втором салоне она произвела дополнительный фурор, исполнив арию Пёрселла[72], аккомпанируя себе на неизбежном клавесине — или клавикорде, или что уж там у них было. Кое-кто из присутствовавших впечатлительных юношей сказал, что было в Лавинии нечто из призрачного мира грез, нечто нездешнее. Даже те, кто лишь одним глазком видел, как проходит она в тенях, лежавших по периметру Двора Джозефа, склонялись к тому же воззрению. Ее описывали, слыхал я, как «эльфийскую», «кудесную» (это — от Томми Коупа, вечно откапывавшего прилагательное не самое ходовое), а разок и несколько менее поэтически — на сборище запасного состава регбистов в баре колледжа, — как «круть-вдуть». Разные лексиконы и разные точки зрения, но консенсус явно вырисовывался.

Разумеется, мой ум устремлялся к материям повыше, и я, готовясь к событию грядущей недели, погрузился в мир Питера Кокерилла. «Адское вервие» я прочел в пару заходов и по итогам чтения накопил вопросов. Уйму вопросов. Хватит ли мне дерзости выложить их автору в комнате, набитой приверженцами Эмерика, я не знал.

— Ну, во всяком случае, домашку ты выполнил, — сказала Джо, когда мы пересекали Двор Кайта, направляясь к покоям Эмерика вечером того салона — в холодный унылый четверг. — Я ни слова не прочитала. Не знаю, слышал ты или нет, но Эмерик сегодня даже не поприсутствует.

— Правда? Почему?

— Его увезли в Адденбрук вчера после обеда, судя по всему. Подозрение на аппендицит.

Я вообразил, что нашего почтенного гостя это должно расстроить, и действительно, когда мы несколько минут спустя прибыли в Эмерикову квартиру, вид у него был не сказать чтобы жизнерадостный. Питер Кокерилл оказался долговязым, тощим, угловатым мужчиной с тонкими чертами и выражением лица в лучшем случае меланхолическим. Он сидел сам по себе на одном из четырехместных диванов, держа на коленях открытый экземпляр своего недавно опубликованного романа. По временам он отпивал белое вино из бокала, стоявшего рядом, но в основном был сосредоточен на книге, карандашом делая пометки на полях. Выглядел он уверенным в себе, и с учетом того, что комната заполнилась на три четверти, возможно, не очень-то доволен был, что явка для таких салонов сегодня сравнительно низкая, — обычно места оставались исключительно стоячие. Я заметил, что сегодня ни Роджер Вэгстафф, ни Ребекка, его верная пособница, не явились.

На другом диване, напротив Кокерилла, сидела Лавиния Куттс. По обе стороны от нее размещалось по старшекурснику, они увлеченно пытались произвести на нее впечатление — похоже, впрочем, без особого успеха. Ее взгляд скользил по комнате, и когда она увидела меня, наши взгляды на секунду-другую сомкнулись. Глаза у нее были очень темной синевы, и в них билась невероятная энергия. Гипнотические глаза —