Проверка моей невиновности - Джонатан Коу

вот самое очевидное определение. Вырез у ее коктейльного платья был довольно низкий, и, опасаюсь, я в него уставился, поскольку через миг ощутил, как Джоанна тычет меня локтем под ребра. Я от неожиданности обернулся.

— Хватит таращиться, — сказала она попросту. — И сходи мне за бокалом вина.

Мы устроились рядом с Кокериллом на диване. Через несколько минут слева от нас застенчиво откашлялись. То был доктор Джонатан Глейзби, дон английского языка и литературы, знаменитый своим комически тихим голосом и неспособностью держать порядок в классе, будь там хоть всего три студента. В отсутствие самого профессора Куттса представить докладчика вменили в обязанность как раз доктору Глейзби. На ноги он воздвигся со зримой неохотой.

— Добрый вечер, публика, — произнес он в характерной для себя манере — шепотом. Чтобы осознать, что он вообще что-то говорит, и перестать болтать между собой, публике понадобилось некоторое время. — С большим удовольствием… с очень большим удовольствием я сегодня… представляю особого гостя… очень особого гостя… колледжа Святого Стефана. Его имя станет… ой, минутку, я еще хотел сказать… Нам всем жаль… вернее, очень жаль… что профессор Куттс не может быть с нами сегодня… И, я уверен, мы все желаем ему… и его, кхм, приложению к кишечнику… всего наилучшего и скорейшего полного выздоровления… Кстати, у последней его книги также было — по мнению некоторых — довольно неприятное приложение, и… Ох батюшки, не обращайте внимания… То была очень скверная попытка пошутить… Совершенно неуместная… Как меня угораздило… Итак, продолжим и приступим как можно скорее к делу сегодняшнему, а именно всячески тепло поприветствуем… очень тепло поприветствуем… нашего особого гостя… который в самом деле не нуждается в представлении… вообще ни в каком представлении… Хотя, впрочем, приложение не повредит… Нет… нет-нет-нет, необходимо прекратить об этом шутить… И вообще о чем угодно… Не моя это сильная сторона, совсем не моя… Прошу меня извинить, господа… И дамы, разумеется… Я все время забываю, что теперь в колледже есть и дамы… Так или иначе, наш сегодняшний особый гость… наш очень особый гость… автор ни много ни мало… нескольких романов… Последний из них… также является его наиболее новым… Возможно, не все из нас читали… все из вас, должен я сказать, все из вас… но всем нам знакомо его имя… И сегодня в порядке особого одолжения нам… очень особого одолжения… он почитает из своего новейшего романа, ни много ни мало… который, если в некоторой мере подобен его другим… если он хоть в какой-то мере подобен его другим… ему… ему попросту предстоит показать, я полагаю… что написал их один и тот же человек… И этот человек, этот самый человек, господа — и дамы… да, нельзя забывать дам, особенно мисс Куттс, коя, должен я сказать, смотрится… смотрится… что ж, в сей миг она смотрит прямо на меня… что довольно обескураживающе, должен сказать… Но так или иначе, давайте же без дальнейшего промедленья послушаем… завороженно — я не сомневаюсь, так оно вскоре и будет… нашего сегодняшнего очень особого гостя мистера Питера Кокерилла!

Тут Кокерилл — уже было привставший с дивана, однако усевшийся обратно примерно на пятой минуте вышеприведенной речи — наконец встал, откашлялся и принялся читать из книги, зажатой в его бестрепетной руке.

IX. Писатель, певший во сне

(Продолжение)

Пока я пишу это, на столе передо мной лежит еще одна книга. Название ее — «Забвение и ренессанс. Новый взгляд на романы Питера Кокерилла». Это недавняя работа, опубликованная в этом году издательством Кембриджского университета, редактор — аж сам профессор Ричард Вилкс из венецианского Университета Ка-Фоскари. Я приметил эту книгу на сайте издательства КУ и в итоге купил ее из любопытства, невзирая на обложечную цену в несусветные сто двадцать фунтов. Кто бы мог подумать после вечера, который я провел в обществе Питера Кокерилла в ноябре 1982-го, что почти сорок лет спустя его романы по-прежнему будут переиздаваться, а ученые со всего мира станут о них писать? Я бы, к примеру, о таком подумать мог вряд ли.

Так или иначе, один очерк в этом сборнике привлек мое внимание особенно. Он навел меня на мысль кое о чем другом, для меня неожиданном: его романы, судя по всему, обрели причудливую популярность у читателей из поколения зумеров. Это в особенности касается последнего — «Моей невиновности». (Хотя, конечно, много разговоров о том, можно ли его вообще считать «романом».) И, похоже, молодым читателям в его книгах особенно созвучна некая специфическая ностальгия.

«Слово „анемоя“, — сообщал мне автор этого очерка, — изобрел несколько лет назад писатель Джон Кёниг в книге „Словарь смутных печалей“[73]. Он предложил его для обозначения „ностальгии по временам до твоего рождения“ — явления, которое он все чаще наблюдал среди молодежи, чья тоска по идеализированным 1990-м, свободным от всякой тревожности и смартфонов, к примеру, начала проявляться в навязчивых просмотрах американского комедийного сериала „Друзья“. У Кокерилла в фокусе ностальгии — десятилетие перед Второй мировой войной, когда его мать была еще ребенком или девочкой-подростком. Конечно, в этом случае ностальгия Кокерилла тесно переплетена с его сильной — кто-то сказал бы „одержимой“ — привязанностью к матери Бетти. Но одним этим не объяснить страсть его взгляда, устремленного назад, его жажду той эпохи, с какой у него не могло быть никаких личных отношений, — 1930-е, десятилетие, которое он идеализирует как последнее, когда британцы имели хоть какую-то осмысленную связь с доиндустриальным веком, и последнее, в котором существовала „подлинная“ британская народная культура, прежде чем загрязнил ее надвигавшийся наплыв американской народной потехи».

В той же книге несколько очерков рассматривают «Адское вервие» — тот самый роман, который только-только был опубликован, когда Кокерилл приходил на встречу с нами в Святой Стефан. Есть в той книге и ностальгия — не по десятилетию, предшествовавшему его рождению, а на сей раз по тому, которое он мог смутно помнить, а именно по 1950-м. (Кокерилл родился в 1948-м.) Но «Адское вервие» — книга сложная, в ней вымысел смешан с автобиографическими элементами. Сюжет в общих чертах, судя по всему, опирается на факты: в начале 60-х Кокерилл и его семья жили, вроде бы всем довольные, в маленькой глостерширской деревне. Отец Питера Джордж, церковный староста и увлеченный историк тамошних мест, был центром тяготения местной общины. Жену Джорджа устраивала роль домохозяйки и матери. Но тут в деревне объявилось новое лицо — молодая женщина, незамужняя, привлекательная, писательница и журналистка. За пару недель Джордж завел с ней роман, а вскоре