Москва, Адонай! - Артемий Сергеевич Леонтьев

– Приехали, папаша. Можешь катапультироваться.

Орловский усмехнулся, качнул головой, молча вышел из автомобиля, а потом заглянул обратно в окно:

– Какой номер-то?

– Я провожу.

Ручник звонко крякнул, двигатель заглох.

Они вошли в обшарпанное фойе, похожее на общественную баню. У стены сидели два приблудных алкаша, а в застекленной кабинке полная, изношенная дама с нарисованным лицом. Яркая косметика пыталась компенсировать нехватку индивидуальных и половых признаков.

Лика оперлась руками на липкую столешницу и склонилась к окошку:

– Здравствуйте, у нас 310 номер на сутки забронирован.

– Фамилия? – в глазах дамы, с интересом рассматривающих пару, слишком явно читались ее мысли: Лика видела, что сейчас ее представляют раздетой, лежащей под Арсением с раздвинутыми ногами. Дамочка, похожая на буфетчицу, похотливо смотрела на молодую пару.

– Кумарова, – смущенная женщина протянула паспорт, но нарисованное лицо за стеклом отрицательно покачнулось.

– Не надо тут паспортов… вот ваши ключи, третий этаж, – колбасные пальцы, усыпанные дешевыми, блестящими кольцами с фальшивыми камнями, протянули серебристый ключ с деревянной биркой.

Лика сжала его двумя пальцами и поймала завистливый взгляд, брошенный на ее изумруд. Пока шли к лестнице, спиной чувствовали глаза алкашей и размалеванной толстушки. Когда поднялись на свой этаж, Лика оглянулась на актера:

– Как это отвратительно, ты видел ее рожу? Мне кажется, она бы с удовольствием присоединилась…

Орловский положил руку ей на плечо:

– А ты думала в этой гостинице туристы останавливаются, приезжающие посмотреть на местные заводы, помойки и кладбища? Эта гостиница – храм пролетарского Вакха: местное капище… Здесь сношают местных страхолюдин и кушают водочку с селедочкой, – Арсений ткнул большим пальцем себе за спину, в сторону фойе. – Пойди ей скажи сейчас, что мы здесь, чтобы семью создать, она вспухнет от хохота… Ты для нее элитная шлюха, я – клиент. Все просто.

Арсений брезгливо смотрел на старые, потертые поручни и рыхлые ступеньки. Все напоминало ему не то психоневрологический, не то туберкулезный диспансер. По глазам Лики было видно, что она также жалеет о неудачно выбранном месте, но искать другую гостиницу уже поздно.

Лика вставила алюминиевый ключ в замок и забренчала биркой. Медная ручка опустилась, и дверь открылась. На всем интерьере лежал глубокий отпечаток среднестатистичности: стол, кровать, стулья, посеревший от времени тюль – каждый предмет в недалеком еще прошлом был закалиброван с истеричной щепетильностью и беспощадно растиражирован советскими фабриками по двадцати двум миллионам квадратных километров тщательно охраняемого пространства.

Орловский скинул с себя куртку, повесил ее на крючок, после чего вошел в комнату:

– Спорим, если перевернуть любой предмет здесь, снизу увидишь обоссанного вида наклейку с ценником: «5 руб» или «3 коп», – он поднял стул и перевернул его вверх ножками. – О, так и есть, говорю же, – ткнул пальцем в желтую квадратную бумажку, приклеенную к обратной стороне сиденья.

– Ну что, я пошла за Л… За подругой…

Орловский оживился и поставил стул на место:

– Ага, подругу значит тоже на «л» зовут? Чуть не проговорилась, – не удержался и засмеялся. – Ну, хоть одну букву ее имени буду знать, уже легче… Честь будущего ребенка спасена, – поймав на себе недовольный взгляд Лики, отмахнулся. – Да все нормально, забудь… пытаюсь шутить, чтобы как-то сгладить нелепость ситуации… Иди, конечно, а я пока территорию здесь помечу.

Лика спустилась в фойе, игнорируя вопросительно-насмешливый взгляд «буфетчицы», которая, судя по выражению лица, подумала, что женщина забыла презервативы. Лика вышла из гостиницы и, обогнув ее c другой стороны, подошла к черному вольво. Оконное стекло при ее появлении сразу опустилось. Из машины высунулся короткостриженый мужчина – в эту минуту он походил на огромного пса с отрубленным хвостом и опущенными ушами.

– Ну что? – хриплый от долгого молчания голос, хмурое лицо.

– Все, он ждет.

– Подождет, сука…

Лиля придвинулась к супругу:

– Сереж, мы же договорились… не надо этой агрессии…

Мужчина отрешенно смотрел перед собой. После того, как узнал, что не сможет подарить жене ребенка, был уверен: Лиля разведется с ним, но она начала искать другие пути решения проблемы, и это усилило стыд Сергея, чувствовавшего себя совершенно беспомощным. Сейчас, когда повернулся к жене, Лиля сначала спрятала глаза, но потом, будто опомнившись, схватила его руку, собираясь что-то сказать, но одернула себя. Сергей прижал жену к себе и крепко обнял, как если бы отвечал на произнесенное вслух – не то на робкий вопрос, так и не заданный, не то на оправдание. Поцеловал в лоб и в веки.

– Иди давай. Все нормально…

Чувствуя на спине взгляд мужа, Лиля вышла из машины, пересекла двор и оказалась перед входом в гостиницу. Ветхое здание, казалось, колебалось подобно миражу, полустертые, почти карандашные линии его очертаний мерцали с подчеркнутой зыбкостью. Лиля вошла в здание так, как опускается теплая рука в прохладную опару теста. Женщина вся была предвкушение, она ждала от понурого строения – чуда. Заглядывала в эту постсоветскую рухлядь, словно в будущее, с непреодолимым волнением молитвенной надежды. В фойе отрывисто сказала, что в 310-ый. «Буфетчица» смотрела на очередную женщину выпученными глазами – пыталась понять, что происходит. Лиля равнодушно скользнула взглядом по испитым физиономиям алкашей и направилась к лестнице.

Шагала по длинному коридору. Двери провожали медными ручками и потертыми цифрами, которые заходили за спину, раздражали боковое зрение семафорными огнями, пролетающими в запотевшем окне поезда. Коридор лежал перед ней неукротимой дорогой, манил и тревожил своей неизвестностью, бесконечностью. Она шла по этому коридору – усталая путница, пытающаяся найти свое место, свой собственный маршрут – ступала дрожащими ногами, ощупывала почву, предчувствуя ее болотистую зыбкость и ненадежность, однако вопреки этой непрочности, все же не могла остановиться. Лиля смотрела сейчас не столько на эти прямоугольные контуры непрезентабельного пространства с заляпанным, пропахшим пивом ковром, сколько заглядывала в саму себя. Засаленный коридор, как мост между сиюминутным настоящим и собственным прошлым, вел ее к себе самой – она двигалась по нему и видела свои детсадовские, школьные и университетские коридоры, подъездные тесноты-расщелены, офисные переулки, в которых столько лет работала – каждый раз на протяжении всей жизни, взрослея, она выходила из этих координатных плоскостей замкнутых пространств – всех этих разных коридоров, слившихся сейчас в один, выходила либо обновленной, либо обворованной, со сбитой макушкой детской мерцающей в душе лучины – ее душа годами брела по всем этим рукотворным закоулкам, стираясь о наждачную поверхность жестоких и тесных стен, людской сутолоки, утрачивая свое «Я», но все-таки шла дальше, потому что не могла не идти, потому что верила – там впереди она когда-нибудь снова обретет свою