Река течет через город. Американский рейс - Антти Туури

Когда я вернулся, Мирьи в номере не было; я взял свой чемодан, стоявший рядом со шкафом, и уложил в него все свои вещи из шкафа, белье с полки, зубную щетку и бритву, лежащие возле зеркала над умывальником. Потом я постоял у окна и покурил. Попробовал читать, но ничего не вышло. Спустился на улицу, походил по скверу, вернулся назад и, не снимая куртки и ботинок, улегся на кровать, решив больше ничего не предпринимать.

Когда Мирья постучала, я отпер дверь и впустил ее.

— Я заходил к себе в гостиницу, туда пришла телеграмма из больницы, отец при смерти, — сказал я.

— Не может быть.

— Правда.

— Что же делать?

— Я купил билет на самолет, на сегодня, — сказал я.

— Ты не можешь так поступить, — сказала Мирья.

— Я должен.

Она опустилась на стул и долго сидела молча, в своем тоненьком пальто, засунув руки в карманы и глядя прямо перед собой.

— Я тебе не верю, — наконец сказала она.

— Что делать, — ответил я.

— Я не верю.

— Можешь позвонить туда.

— И позвоню.

— Позвони.

— Покажи телеграмму, — сказала она.

— У меня ее больше нет.

— Тогда я не верю, — сказала она..

— Я не коллекционирую телеграммы, — ответил я.

— Я не верю. Это все из-за вчерашнего вечера. Ты просто сошел с ума, — сказала она.

— Не стал бы я придумывать такое, — возразил я.

— Если ты сейчас уедешь, между нами все будет кончено, — сказала Мирья.

— Я не могу оставить отца умирать одного, — ответил я.

— Да, конечно, если бы это было так, но это ведь не так.

— А как?

— Ну, уезжай, уезжай.

— Я должен, — сказал я.

Я снял с вешалки пальто, надел шапку и взял чемодан. Мирья все так же молча сидела и не двигалась, я попросил проводить меня, и тогда она встала и пошла следом. Внизу я заплатил той же женщине с вязанием за комнату до субботы, и мы вышли на улицу.

— Прости меня за все, что я говорила. Конечно, тебе нужно ехать, раз отец в таком состоянии, — сказала Мирья.

— Все прощено и забыто, — ответил я.

— Я даже не представляю, что мне одной здесь делать до субботы, — сказала Мирья.

— Мне очень жаль, — сказал я.

Я взял такси на стоянке на углу бульвара Монпарнас. Машина тронулась и поехала по бульвару в сторону аэродрома, и я оглянулся на Мирью, она шла следом за машиной, одна, в своем длинном кирпично-красном пальто. Мы уже миновали церковь и большой ресторан, а я все смотрел назад, пока мог различить знакомую походку и чуть наклоненную вперед фигуру, потом мы повернули на бульвар Распай, ее не стало видно, и теперь я был один. Я подумал о том, как нам могло быть хорошо вместе, вдвоем, как все бы наладилось, если бы не мое безумие; и мне стало очень грустно, как бывало всегда, когда я начинал сильно жалеть себя.

В аэропорту я выпил несколько кружек пива и в баре большую рюмку водки, в самолете за едой пил вино, а потом кофе с коньяком и еще виски — перед самой посадкой в Хельсинки.

Я взял номер в «Шератоне» и пил там в баре и ел в Хрустальном зале, но к концу недели мне пришлось переехать в Дом для приезжих позади Национального театра и питаться только в барах. Я напивался до бесчувствия в «Саванне», «Морском коньке» и «Космосе», а по ночам добавлял где придется.

В одном из таких мест, куда мы пришли из «Космоса» с какой-то женщиной, она стала петь пропитым и прокуренным голосом, аккомпанируя себе на гитаре: «Вечерний ветер играет листвою рябины...», и я начал рыдать и не мог остановиться, пока меня не окатили водой и не влили в глотку неразбавленного рома. Один раз я позвонил на работу мужу Мирьи и начал рассказывать ему что-то о его жене и рыдать в трубку. Муж оказался очень деловым и, не слушая меня, повесил трубку.

На следующей неделе у меня кончились деньги, и я был в таком состоянии, что не мог держать в руках стакан. Стоило мне закрыть глаза, как тут же появлялись всякие звери, чаще всего белые собаки, которые лаяли и разевали розовые пасти со сверкающими клыками. Я позвонил на работу Мирье, но она, услышав мой голос, бросила трубку. Одолжив где-то десятку, я сел в сидячий вагон ночного поезда, идущего в Оулу. Я был грязный, вонючий и заросший щетиной и в туалете попытался привести себя в порядок. Но преуспел в этом мало.

Книга третья. Рассказ профессора

I

Они вызывают по телефону такси и говорят, что оно сейчас подъедет от остановки за углом больницы; я с трудом бреду к двери и выхожу. Из-за того, что воспалился шов, мне пришлось пролежать на неделю дольше, чем предполагалось, и теперь я стою под навесом на улице и смотрю на поднимающееся по пандусу к подъезду такси. Похоже, что сейчас приемные часы, а может, кого-то срочно кладут в больницу. Водитель останавливает машину и выходит открыть мне дверь и положить вещи в багажник. Сдвинуться с места и сесть кажется немыслимым, но отступать поздно, и я даю водителю адрес.

— Тяжелая была операция? — не может он сдержать любопытства.

— Живот вскрывали.

— Нашли что-нибудь?

— Злокачественную опухоль, и такую, с которой уже ничего не сделаешь. Живот зашили, а меня отправили домой умирать, — говорю я.

— Так уж и умирать... — говорит шофер, однако замолкает.

Я гляжу в окно на ясный весенний день; жить осталось всего два месяца, а потом мучительный конец; если бы можно было устроить так, чтобы меньше мучиться; самое тяжелое — это последняя стадия, когда ты бессилен перед врачами с их медициной, а они в своем неразумии полагают и даже верят в то, что действуют тебе во благо, — и ошибаются.

После операции я пытался обсуждать это с врачами, но они только посмеивались и со всем соглашались; и я понял, что в университете уже в открытую говорят обо мне как о сумасшедшем. Все началось с исследований, которые мы проводили