Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Жадными, неверными пальцами Лука Самосад разбирал по листикам, строчкам записи покойных и беспокойных о своей канувшей жизни, вере и неверии, обидах, ошибках, о подвигах и бездарной суете, некогда пылкой, о народных страстях, безразличии, о нечеловеческих бедах, битвах — ради человечности.

Множество было поспешных воспоминаний, рассыпанных писем, легендарных приказов, оборванных записочек, потешных призывов. Было и такое: "Донесение о смерти Резвухина, объявленного вне закона"; и подпись "Старший мститель Ель".

15

Начальник пограничного поста был любезен: отправляя в Кушрабат военную фурманку, он посадил в нее, на сено, Александру Самосад; Камбарову и Табунову позволил, сопутствуя фурманке, порой отдыхать в ней от седла.

— Спасибо за чуткость, товарищ начальник, — сказал Табунов. — Органы опоры наших персон действительно остались без кожи, поизносились: все стирается со временем, особенно при неумеренном употреблении!

— Вы мне понравились! — прощаясь, сказал начальник погранпоста, жестоко, от всего сердца, пожал руку Камбарову и обнял потешного, утешительного Табунова.

Александра Самосад откровенно, жарко поцеловала начальника; он застыдился, прикрыл лицо фуражкой и свирепо приказал красноармейцу, державшему пару гнедых:

— Берегите пострадавших товарищей!

Фурманка вылетела за ворота поста, за ней порысили Табунов и Камбаров; голый, без седла, иомуд был привязан к задку фурманки.

Табунов возвратился на приветливый двор Надии Вороной как в свое родное, родовое поместье: поднял на руки Надию Макаровну и, неутомимо долго волнуя ее, целовал так вкусно, звучно, что мимохожие приостанавливались у ворот, пораженные завистью.

— Вот я и дома! — закричал Табунов, посадив обессилевшую, нежно вспотевшую женщину на ступеньки крыльца и распростершись над крыльцом. — В пустынях я был, драконов видел, страстей натерпелся, покорил немые пространства, — жажду женственности, зрелой ласки, теплой водички, чистую рубаху!

Не успел Табунов обмыться после песчаного, пыльного пути, как на крыльце возник Валентин Ель. Он вздрагивал.

— Занедужили? — небрежно спросил Табунов.

— Я ограблен.

— Уголовно или духовно?

— Двояко.

— Ваши претензии?

— Чемоданы уперли.

— Не надо обрастать.

— Два чемодана. Записки о гражданской войне. Свистнули. Я обезглавлен.

— Будем рыдать или действовать?

— Лучше бы меня украли!

— Нет на вас социального спроса: товар — денежки — товар! На эту тему можно сделать полезный познавательный доклад, с историческими ссылками, цитатами и перспективами на ближайшее будущее.

— В чемоданах — одни записные книжки, бумаги, фото, письма, копии, выписки. Ничего ценного для нормального воришки!

— Тяжелые чемоданчики — ценность предметная. Всякий активный человек соблазнится. Конечно, содержание прежде формы, — чемоданчики вскроют, прежде чем транспортировать их в даль далекую.

— Историю свистнули!

— Много историй слямзили, сколько летописей, поколений погибло бесследно! Чем пользуется историческая наука? Остаточками. Сипа неведения!

— Кому нужно мое счастье?

— Почти всем: зависть внеклассова, Валентин Валентинович, и трудящийся волосатый семьянин каменного века, и шкурник двадцатого века бесстыдно стойки в этой сучьей эмоции.

— Завидовать мне? Я нарком? Я академик? Я славой заношенный артист? Я пролетарский поэт? Только и было у меня — четыре чемодана задушевного накопления о бедствиях и мужестве простонародном: революционную веру, вдохновение исторически необычного народа хотел запечатлеть! Завидовать?

Влажным полотенцем Табунов ударил о перила крыльца.

— Цыц! Не расстраивать меня, в смятении мысли я буен и бесплоден! Пригласите сюда, на вечер, Настасью Степановну, секретаря: умнейшая сплетница, все знает.

— Не поедет: у нее муж — Отелло, командир взвода, однажды с обнаженным клинком скакал по Кушрабату за Настасьенькой, на белом копе, как генерал Скобелев, кричал: "Верность или смерть!"

— Приедет. Я напишу две записки, отнесите их, пожалуйста, на конный двор.

Исполнительнейший Ванька-Встанька, за истовую службу и привязанность к животным возведенный в благородную должность старшего конюха, поздним вечером привез на драндулете Настасью Степановну. Она была полна счастливого любопытства и чисто женских опасений.

Табунов почтительно встретил ее у ворот.

— Дорогая, завтра пятница — день отдыха, сегодня празднуется возвращение блудных сыновей пустыни и блудной дщери Саньки Самосад, мы пригласили вас на лунную вечерю как возлюбленного товарища!

Стол на дворе был накрыт старинной скатертью, убран тарелками с редиской и луком, жирным холодцом, солеными огурцами, крепкорозовым салом, громадными пирожками, пампушечками в сметане; стояли две домовитые бутыли.

За столом сидели Александра Самосад и Кара Камбаров. Из-под навеса летней кухни Надия Вороная и Валентин Ель вынесли блюда с жареной курицей и поджаренными украинскими колбасками.

— Вы живете как в раю. Остроумно! — сказала Настасья Степановна.

Табунов поцеловал стройные ручки секретаря и подвел ее к столу, молвив:

— Представляю: лучшая богиня нашего хозяйства, родилась из пены морской.

Камбаров. — Лакшми, Падма — индийская богиня счастья, славы, красоты!

Александра Самосад. — Эрудированность для мужчин особенно полезна в женском обществе.

Табунов. — Вы, Александра Максимовна, родились на кладбище страстей, на бешеной суше, а Настасья Степановна — на лотосе. Родина ее — море синее Хвалынское, и глаза у нее синего влажного сияния, ей имя бы — Измореада, по скажут, оно украдено у Велимира Хлебникова — гения, моего поэтического земляка, бокалы, Ель, выпьем за раскрепощенных женщин и мужчин пустынно-жителей! Да здравствует пустыня! Долой глупость! Долой зависимость! Долой застой!

— Ванька-Встанька, драндулет, горбатый мостик через арык, резвая луна, все неведомо, я тревожилась, — тихо сказала Настасья Степановна. — Сонный проселок, темные ворота — и такой человеческий вечер! Спасибо, Табунов!

— Я люблю радовать людей. Давайте дружно пить вино удельного ведомства Надии свет Макаровны, веселиться — после солнечных жестокостей пустыни, подле молоденькой редисочки и желанных колбасок! Пусть смеется мысль, пляшет сердце, мы — "будетляне", изобретатели будущих времен, а bas приобретателей и обывателей всех классов и сословий! Кто не целуется с нами, тот против нас!

— Сперва надо выпить и закусить как следует, — жадно произнесла Настасья Степановна.

Она изголодалась.

Нелепая неподвижность брачного быта истомила ее и озлобила; только в бывшей гарнизонной тюрьме, в трудовые часы, порой было увлекательно жить или просто забавно. Дома — обычность занятий, предметов, забот: кухня, посуда, муж, белье, убогие наряды, непристойный породистый щенок мужа, армейские философии и безмозглые словечки мужа, соседки-прилипалы, их бойкая ничтожность и юбочное озорство, грузные шлепанцы мужа, постельная пятиминутка с мужем, перед сном.

Страна впервые строила социализм — танцы, а равно другие безыдейные развлечения в общественных местах были запрещены. У всякого времени — свои запреты, неприкосновенные нелепости.

А двор Надии Вороной с тополем и луной, с пленительным столом и красноречивыми гостями — это был не двор, а дворец, придворный с беседой двор, вкусная сказка, заразительная легенда, соблазнительная новость, счастье беззапретности — на час, на два.

Настасья Степановна запрокинула голову, вздохнула — и стала нетерпеливой, юной, и грудь приподнялась.

Ну, будем — не забудем. Стихи прочтите, Виктор, никогда мне никто стихов не читал и рук не целовал, —