Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Самосад. — И я ускачу за тридевять земель!

Табунов. — Божественна глупость в устах богини.

Начальник поста. — Как, как? Повторите, пожалуйста! Сейчас запишу.

Табунов. — Товарищ начальник, накормите меня — и я насыплю вам полную тетрадь мудростей!

Длинный прохладный полуподвал — столовая погранпоста. Гости обедали с красноармейцами. Были: украинский борщ со сметаной, гречневая каша, вареники в масле, сладкий чай.

Табунов дважды распускал поясной ремень; он наелся так, что совсем осовел; встал из-за стола, блаженно улыбаясь.

— Смысл жизни познается в развитии, прелесть жизни — в контрастах!

— Вам поставили палатку за колодцем, — сказал начальник поста, — пойдите прилягте. Ваши лошади убраны. Отдыхайте спокойно, счастливых снов!

— Сны снятся несытым! — победоносно произнес Табунов и поплелся к колодцу, зевая, отирая глаза кулаками, — Александра Максимовна, почему вы не доели вареники? Красавица моя, это святотатство!

— Не могла, облопалась!

— Полтарелки вареников!..

Спали до рассвета. Ночью Табунов выскочил из палатки, отбежал, присел на песок, по-туркменски. Вернувшись в палатку, он сонными глазами, в лунном сумраке, увидел, что нежноволосая голова Александры Самосад крепко спит на груди Камбарова.

"Случайно, так просто? Или случайно по-женски?" — подумал Табунов, осторожно снял голову девушки, положил свою на мужскую надежную грудь и мгновенно заснул.

Проснувшись на первой заре, Табунов удивился: нежно разметавшаяся голова Александры Самосад вновь счастливо спала на груди Камбарова; губы девушки чуть припухли от сна; лицо прекрасно.

"Поцеловать или не поцеловать? Даст по морде пли ле даст?" — подумал Табунов, наклонился — и заметил девичий приоткрытый, лукаво блестящий глаз.

— Поцелуйте Камбарова! — прошептала Самосад.

И рассмеялась так звонко, что Камбаров вздрогнул и сел, закричав:

— Коня!

13

Две кибитки стояли на колодцах Геокча.

Константин Кабиносов сидел на верблюжьем седле и с горькой яростью смотрел на большую, бывшую байскую, кибитку.

Луна влажнела над сухими пастбищами, даль и близь были призрачны — обычно, прекрасно. Ишак Жан-Жак пришел с пастбища и приостановился подле Кабиносова: чуткий человек, понимает нашего брата — однокопытного.

"Однокопытник мой!" — с приветливым лукавством хотел сказать осел зоотехнику, но сдержался: начальство — и самое чуткое — страдает порочной привычкой к почтительности.

И Кабиносов был сдержан: грозное бессилие, близкое к отчаянию, оскорбляло его; он опасался войти в кибитку, лишь бормотал, злобпо рассевшись на верблюжьем седле.

В кибитке сидел Артыков.

Некогда я был похож на зоотехника Кабиносова. Неодушевленность богатых, далеких просторов заражала и меня возвышенным чувством своей незаменимости: какой удалец и резвец придет в место мое, если я покину потную весну социализма? Нечестный придет, кулаковатый придет, придурковатый придет, а другой истовый, мыслящий, народный, ученый зоотехник не придет!

Старший зоотехник Кабиносов начал позволять себе лишнее; он прослыл злоязычным, бедовым — не среди пастухов, водоливов, стрижеев, сотоварищей, но у прилипших к гордыне власти людей — властоблюстителей.

Ишак лизнул шею Кабиносова: вкусен пот у человека — солененький.

— Отстань, мудрец, — нестрого прошептал Кабиносов, плюнул на большую кибитку и пошел к малой — в стороне от главного колодца.

Перед бедной кибиткой, сумерничая, красно, зелено догорал саксауловый костер; по темным, вдруг озаренным рукам пастухов небрежно, чинно передавался самодельный чилим — сосуд для курения табака, сделанный из тыквы: в нее наливалась вода — табачный дым просачивался через воду.

— Сидит? — озабоченно спросил Кабиносова овцевод Джума Пальван.

— Сидит, собака! — брезгливо отозвался зоотехник.

— Сидит? — задумчиво спросил старший пастух Яхья Гундогды.

— Сидит, чтоб его — сидуна — запор замучил!

— Ой, товарищ Кайгысыз (так пастухи перевели на туркменский язык трудное имя Константина Кондратьевича Кабиносова), что делать будем?

— Худай биляды! (Бог знает!) Сидячая власть — или летучая власть — не знаю, что лучше! — сказал Кабиносов и отдохновенно затянулся дымом из чилима.

Четвертые сутки сидел Артыков в кибитке на колодцах Геокча.

Он оцепенел в тишине песков и властных дум, среди пастушьего быта, привычного с детства; дни и ночи на чистоплотном песке, вблизи колодцев и отар, были стройны и просты, как счастье.

Запахи томили Артыкова; стойкие запахи откровенной, жадной жизни. Пахло костром и пловом, подушками и одеялами, седлами и кошмами, овцами, собаками, верблюдами. Так издревле пахло и на колодце Артыккую — байском владении в прозрачности пустыни.

Удача: брат сбежал. Артык Артыков — наследник глубинных вод и легких пастбищ. Какой жир богатства топится в пустынном зное — жир сараджинских и грубошерстных овец, жирнохвостых каракульских — жир счастья! Пустые очи были у Артыкова, узкие руки. Что слова надежд и голые годы, сделавшие его коммунистом? Прах. Жизнь в голубом халате ждет его, угодливые дни, ночи с юными женами. О четырнадцатилетие невинные глаза влажных в покорности жен!

Все жирно и легко. Лень и почет. Твой колодец, твоя трава. Никто не поворачивает твою голову в будущее, ты сам смотришь и приказываешь, ты — не пятилетка, ты — хозяин, ты сам печать власти, пустыни, и миражи пустыни твои. Всех дави — без бухгалтерии.

Собственность.

Сладость счастья и богатств.

Близко.

Каждый вечер, на закате, Артыкову подавали плов; байский плов из ханского риса, на большом блюде; рис был сварен отлично, отборно — зерно не прилипало к зерну; поверх белой жирной сочности лежали, как дары, куски ягнячьих тушек, поджаренных в сале, и подпеченная рисовая корка — для избранных.

При отарах оставались лишь подпаски и псы. Все пастухи и водоливы, ополоснув ладони водой из кумгана, присаживались к вечернему изобильному блюду. Артыков был безмолвно щедр; пастухам это нравилось. Валентин Ель наполнялся пловом с проворной солдатской деловитостью, словно перед штурмом Зимнего дворца, Кабиносов ел умело, хитро; он сидел на почетном месте, рядом с директором, и ловко, не стесняясь, перехватывал у Артыкова лучшие куски ягнятины.

После четвертого праздничного плова, насытившись до бездушия, Кабиносов повернулся к директору и сказал ему в лицо:

— Тушки каракульские надо сдавать государству, а не жрать его… то есть их!

— Я не жру государство.

— Как же не жрете, Артык Артыкович! Валентин Валентинович подсчитал…

— Какой-сякой Валентин-во-вич?

— Экономист Ель! За четверо суток вы облопали государство почти на четыреста рублей: мой месячный оклад, цена хорошего барана!

— Я подарю Советской власти облопанного барана, официально!

— Составить акт?

— Не надо. Я думать буду.

Иногда ночью Артыков выходил из кибитки и любовался жеребцом зоотехника.

Кроме серого коня, Кабиносов имел для разъездов трехлетнего жеребца светло-гнедой масти, с проточиной во лбу, ноги по колено в "чулках", кличка Пролетарий; это была лошадь всех аллюров: просторный шаг, удобная тропота, мягкая рысь, уносливый мах, яростный намет. Кабиносов чуял, понимал, знал сельскохозяйственных животных;