Под стук копыт - Владимир Романович Козин

С вершины бархана Ель смутно различил — в неверной, невозможной близости — крупного, неслышного в ярости пса и любезного Жан-Жака. Пес! Значит, близки отары, колодцы, люди, счастье чабаньей кошмы и зеленого чая.

Ель слетел к подножию бархана, огладил уши и голову осла, поцеловал его в храп и занес ногу в стремя, по пес властно встал перед ослиной мордой. Ель развел руками, не понимая. Пес осмотрел человечка и, оглядываясь, пошел к кусту селина.

Под селиновым кустом лежал каракульский серый ягненок.

— Умница, хороший мой! — сказал Ель псу, взял ягненка на руки и сел в седло.

Пес деловито побежал впереди осла, порой недоверчиво приостанавливаясь и пропуская мимо себя незнакомца: везет ли ягненка, отставшего от отары?

Под первой звездой начали спускаться в просторную падь. Запахло овцой, блеснули костры.

11

"Ай хороша девчонка, ой хороша!"

Табунов откровенно любовался Александрой Самосад; Камбаров — стыдливо, недоверчиво: в смугло-розовую молодость, в незрелую женственность, в ответную девичью улыбку, в стройность ног, в задорность податливого тела влюбиться легко, особенно в пустыне, — а потом?

Храбрый не думает о послечувствиях.

Табунов влюблялся отважно, не остерегаясь будущего: у жизни, у любви столько неожиданностей, что расчетливое предвидение невозможно. Камбаров требовал от чувств, от страстей задатков совершенства; он обожествлял женщин; эта светлая предубежденность нежизненна, следовательно, опасна; Камбаров чуял божественную беззащитность и боялся безумий любви.

А Виктора Табунова не манила прелесть умной любви; он утверждал: девичья прелесть умна сама по себе.

Табунов сказал, держа своего буланого так близко от иомуда, что звякали, звонили стремена — правое мужское, левое женское:

— Был у меня неповторимый случай…

Самосад. — Наверное, много в вашей жизни было неповторимостей!

Табунов. — Любовь неповторима.

Камбаров. — Виктор Ромэнович не юбочник, ему молено верить.

Табунов. — Я — юбочник! Я люблю силу нежности. Что прекраснее радостной женщины?

Самосад. — Постоянство.

Табунов. — Человечество живет постоянством, труд и потомство требуют преданной любви. Вы правы, Санька-Прелесть! Но поэзия воспевает любую любовь. "Любимая — жуть: когда любит поэт, влюбляется бог неприкаянный!" Это не моп стихи.

Самосад. — А свои, чтец-декламатор? Или… обезьяна качается на великих ветвях?

Камбаров хотел сказать: "Из миллиона незнатных поэтов десяток сочиняет стихи, прочие просто творят незаписанное. Великие поэты — лишь образы забытого или несотворенного, звучные образы дивного безмолвия". Камбарову очень хотелось сказать так, но он промолчал. Застенчивость вредна. Как преодолевать ее? Много застаревших, недобрых сил придавил или ослабил у себя Камбаров, но застенчивость живо сохранялась, как черный блеск удлиненных глаз, как чувственный, властный голос.

— Вы не поэт, Кара Сахатович? — пытливо, доверчиво спросила Самосад и поехала рядом с Камбаровым так близко, что звякнули стремена — правое девичье, левое мужское.

— Он поэт, он влюбленный, он безумный Меджнун! — крикнул Табунов, оборачиваясь всем телом; буланый полуахалтекинец подпрыгнул под ним и заплясал.

Все нравилось Александре Самосад на окраине туркменской земли; и молчаливая внимательность Камбарова, и забавная резвость мыслей Табунова были радостны; она наслаждалась простором беззвучных пространств, смелостью слов и чувств, неутомимостью своего молодого зреющего тела; отлично жить, не опасаясь ничего, улыбаясь всякому дню жизни.

Умный день творит нежданную смелость будущего.

— Революция поэтична! — сказал Камбаров. — Все народы — поэты, коммунисты — поэты! Наверное, и я поэт — бессловесный, невлюбленный.

— Влюблен, влюблен, вечно влюблен! — закричал Табунов, и буланый вновь сплясал под ним старинную польку. — Кара Сахатович живет плотной, полнозвучной жизнью. Следовательно? Эрго? Не морочьте мне голову: он влюблен! Прислушайтесь. О чем звенят стремена?

Самосад. — О том, что Табунов — трепло!

Табунов. — Богиня сказала глупость, это звучит божественно.

Самосад. — А плеткой?

Табунов. — Сердечный дар дурака Артыка: байская камча! Бейте: плетью поэта не перешибешь.

Самосад. — Какая встречная-поперечная дольше всех выносила вашу трепотню?

Табунов. — Две. Мама и дочь. Они отбивали меня друг у друга, и обе так трепались, что я исхудал от зависти, ничто на мне не держалось, все волосы выпали из меня, я стал унылый и голый, как градусник, — и меня бросили, сперва дочь, затем, после некоторых раздумий, мама; прощаясь, она сказала, вся дрожа: "Ты не оставил мне ни рдной иллюзии, голодранец!" Но и до встречи со мной моя бедная решительная подруга-мама иллюзиями не питалась. Женщины обожают быть вечно невинными: это их молодит!

Самосад. — Вы смутили лошадей!

Табунов. — Пардон. Машу хвостом, прошу прощения! За полдень солнце ожесточилось. Табунов приумолк. Прозрачный день накалялся и жег. Но не было еще лютого солнца июля, и мысль жила.

Солнце казалось невиданно огромным; оно неподвижно опаляло; солнце давило. Все было солнце. Пески сверкали; их бледное сияние томило. Стремена разогрелись; пот высыхал на лошадях и людях, ноздрям было знойно, горло фляг обжигало губы, трескалась кожа на губах; глаза и ободранные губы просолились потом.

— Хорошо холодного нарзанчика! — сказал Табунов.

— Мороженого бы! — сказала Самосад.

— Пивка со льдом!

— Неву бы! — сказала Самосад и открыла флягу.

— Не пейте, — сказал Камбаров. — Нет смысла: вода выйдет потом. Сделайте один глоток — промочить горло.

— Я не могу удержаться.

— Отдайте мне флягу!

— Фляга моя!

— Ну нет, Санька-Прелесть, — весело произнес Табунов, снимая со своего плеча ремешок фляги и протягивая его Камбарову, — в пустыне надо быть послушным пустыне: здесь вода — закон, терпение — жизнь! Лошади терпят, и вы терпите! Разве вы породистей своего иомуда?

Солнце крепче прилипло к плечам, лошади дружно, неслышно шли, стремена не звякали. Кончились барханные пески. Открылась странная пустыня, обильная высохшими травами, со странными растениями: стебли их были тонкими и высокими, с водосборными чашами; туркмены называли их джейраньей травой; в незнойные времена года эти стройные чаши собирали влагу, и джейраны якобы пили ее. Джейранья трава была совершенно сухая — от удара камчи бледные стебли разлетались звеня.

Длинные пустые гряды, измятые ветрами, рассекали травянистую засохшую равнину.

Всадники поднялись на строгую песчаную грудь, остановили копей, осмотрелись. Где колодцы? Безмолвие. Сияние неведомой пустынности. Прозрачный жар. Зной неба. Зной песков. Ни следов, ни примет.

— Красиво! — сказала Самосад.

— Пусто! — сказал Табунов.

— Коней беречь! — приказал Камбаров и поехал вперед.

Гряда за грядой. Солнце. Пот. Александра Самосад оцепенела в седле. Казалось, в горячей пустыне — только три человека, три лошади; вся жизнь — в них, они бедны и велики; человек горько смотрит на бледную легкость водосборной травы, в человеке осталось одно слово: вода!

Кони ломали стебли — они звенели, рассыпаясь.

— Один глоток! — сухим голосом произнесла Самосад, протягивая руку к спине Камбарова.

— Терпение, Александра Максимовна, скоро будет прохладнее.

Тени стеблей удлинялись. Гряды стали