Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Вторая пара верхоконных беседовала о любви.

Артык Артыков сказал:

— Александра Максимовна, я хочу говорить с вами официально.

— Держите подальше своего жеребца, мой иомуд бесится!

— Я знаю старый туркменский обычай, я не могу открывать женщине все свое сердце.

— Открывайте кому-нибудь другому!

— Я не бедняк, не подпасок, пусть моя красивая молодуха жена…

— Сколько жен у вас, Артык Артыкович?

— Было три, сейчас — в силу партийной дисциплины — ни одной.

— Продолжайте в том же духе!

— Мой дед и отец были чарвадары, их овцы достались моему старшему брату, он сделал драп в Афганистан, я отрекся от него, в Каракумах остался один колодец, Артыккую, призовой жеребец ахалтекинец, триста каракулевых шкурок — первый сорт, сур и цветные — Ширази, камбар, два десятка текинских ковров, четыре верблюда, отара сараджи…

— Когда будут раскулачивать вас, Артык Артыкович, скажите мне, пожалуйста, очень интересно, я никогда не видела, как раскулачивают.

Третья пара верхоконных беседовала об умном и глупом в советской жизни. Табунов сказал:

— Меня удивляет сила простого человека. Когда невидный человечек перестает думать о деньгах, он становится великаном.

— Великан со слабостями! — убежденно ответил Камбаров.

— Великаны обязаны развиваться, если не хотят отмереть.

— Я навьючен слабостями, — насмешливо сказал Камбаров. — Они оскорбляют меня, паршивые!

— А я не боюсь. На сцену будущего без "нахалина" выходить нельзя.

— Не понимаю, — смущенно сказал Камбаров. — Я должен знать. Объясните.

— "Нахалин" — термин Станиславского: он учил робких актеров вышибать порок застенчивости воспитанием в собе деловой сценической наглости. Трусость никогда ничего не создавала! Мой афоризм.

— "Нахалинчик" есть у вас.

— Неустойчив, к сожалению.

— Как вы преодолеваете порок нестойкости?

— Перевоспитываюсь, сам!

— У вас есть продуманный метод?

— Я сам делаю свой характер! — задорно воскликнул Табунов. — Я беру все от жизни. Я совершенствуюсь, используя всякую ерунду, что падает на меня с пестрого древа жизни. Я не боюсь пыли и вони, я презираю лишь покорность чувств, немощь мысли — исламы, кораны, библии, талмуды современности. Великим надо быть всегда, не только во время великих событий. Бывают стремительные эпохи, когда и ничтожества становятся знатными, передовыми — от силы толчка. Я ненавижу всякую властительную бездарь. Образец ее гарцует перед нами на вороном жеребце!

Мощный вороной скакун Артыкова прикоснулся к иомуду, вскинулся, всхрапнул, призывно, яростно заржал. Александра Самосад закричала:

— Артык Артыкович, прочь, или я камчой огрею вашего зверя!

— Никто не усидит на нем, я один сижу, один я, Александра Максимовна, могу держать Басмача.

— Счастье ваше, что я держу свои нервы в руках.

— Слово скажите, Александра-джан, я улечу с вами в Самарканд, Ленинград, в Алма-Ату, в Бухару, Москву…

— Верблюдов у вас маловато!

— А, девочка моя красная, Артык-ага на своем колодце…

— Директор?

— Нет, хозяин!

Камбаров сказал Табунову:

— Я учусь в просторах жизни, места и времени. Я бывал в Кызылкумах, в бурдалыкских чулях, в амударьинском каюке познакомился с зоотехником Кабиносовым: крупный профессионал! Здесь, в юго-восточных Каракумах, я впервые.

— Богатства! — вскричал Табунов. — Горячих людей сюда, и оживилась бы пустыня — сыта и весела! Пока — ни дыма, бездумие: куланы, вараны, джейраны! Человека надо!

— А дирекция?

Артыков сказал Александре Самосад:

— О колодце Артыккую не знает никто. И вы, Александра-джан, молчите, как могила, мазар. Я прошу.

— Надоела мне ваша брехня, Артык Артыкович, плевала я на ваши скопидомные кошмы, казаны, каракуль, ковры!

Артыков. — "Плевала" — нехорошее слово! Ничего:

скоро вы скажете мне сладкие слова.

Александра Самосад. — Пусть холуи ваши стараются!

Табунов развеселился.

— Дирекция! Липа в цвету, неплодоносящий пейзаж! Директор Артык…

— По-туркменски "артык" — значит "лишний".

— Артыков — подлая смесь дурака с прохвостом, заместитель Питерский — провинциальный трибун, честен и понятлив, но в туркменском сельском хозяйстве смыслит не больше неандертальца. "Я, кричит, бывший питерский рабочий!" — а сам, кроме дамских ножек, ничего в руках не держал. "Я, кричит, Зимний брал, из "Авроры" стрелял!" — а жена его гордо говорит: "Весь семнадцатый год мой муж в ярославском селе Собачьем страдал поносом, на нервной почве!" Питерский — краснобай, любит вкусно жить. "Я трагедию жизни претворю в грезофарс!" — истрепал свои способности, обворовал себя, — надо его неутомимо воспитывать, чтобы умел отличать социализм от "бабизма", а не орать лишь о звездах человечества. Но это — моя одинокая мысль, запыленная, босая мечта бродяги. Артыков и Питерский воспитывают и перевоспитывают — по образу своему и подобию — Кабиносова, меня, экономиста Еля, и прочих и прочих невинных послушников. Постепенно и мы окосеем, одуреем, опрохвостимся.

— Вы — злой оптимист, Виктор Ромэнович! — вскричал Камбаров и засмеялся так охотно, воодушевленно, что конь под ним заплясал.

Засмеялся и Табунов; смеясь, припал к конской шее, гикнул, взмахнул камчой — и пустил буланого наметом.

Все дрогнуло на твердой пади, меж барханов.

Услышав сзади конский топот, вороной жеребец Артыкова подхватил, заиграл, рванулся вперед. Артыков обернулся — и отдал повод. Жеребец сделал блестящий прыжок и понесся — гордый, безумный. За ним летел темно-гнедой иомуд Александры Самосад; его настигал высокий буланый копь Табунова.

Бывший командир эскадрона Табунов отлично знал копюшню хозяйства: самым резвым был директорский жеребец, по перекормлен; иомуд отличался выносливостью; молодой буланый конь был красив благородной удлиненностью линий, в нем чувствовалась древняя кровь ахал-текиица, он был порывист, полетист.

Табунов догнал Александру Самосад, послал ей воздушный поцелуй — и оставил позади, вместе с Камбаровым и Чиком. Ишак Жан-Жак отчаянно скакал, порой подкидывая задом и лягаясь. Ель, держась обеими руками за переднюю луку седла, самозабвенно болтался на осле и тихо кричал:

— Жанчик, Жанчик, куда, зачем, не наше дело!

Обгоняя Еля, Табунов заорал:

— Ставьте на меня, я запылю начальство!

Буланый был лошадью солнца и песков — сухой и страстный; он летел длинными прыжками — как джейран, как борзая собака тазы; он настигал директорского жеребца, пот с него брызгал на песок.

Вороной жеребец вдруг резко скакнул в сторону — и вздыбился: перед ним стоял варан.

Варан, земзем — великолепный ящер, прообраз всех драконов.

Дивных пресмыкающихся нещадно ловили и продавали заготовителям и государственным торговцам: из жесткой вараньей шкуры крокодилового рисунка делались портфели, бумажники, дамские сумки, туфли.

Потребитель потребляет все нежное, грозное, отважное, поэт — воссоздает. Но поэтов мало.

Варанов почти истребили, они остались лишь в безлюдных песках.

Мне приходилось ловить варанов — я отвозил их в крепких ковровых переметных сумах старому коммунисту, старому туркестанцу Шанскому: старик родился в Закаспии, он любил разнообразие пустынь и оазисов Туркменистана, древность его растений и зверей; у старика была славная толстостенная туркменская кибитка с поместительным двором и садом;