Под стук копыт - Владимир Романович Козин

фотографии сделал Виктор Табунов. У него прочная память, живая мысль, он — деловой человек, сильно помог мне. Я прошу оставить его при управлении: надо продумать и наметить наконец, где будут фермы.

— Нельзя, — твердо сказал Артыков. — Такой приказ подписать нельзя: диплома нет, мысль есть, оставить при управлении. Безответственно.

— Главный строитель, — брезгливо произнес Питерский, — инженер Книксен тоже не показывает своего диплома, говорит: дома, у мамы хранится!

— Хорошо, я буду думать, — утомленно отозвался Артыков. — Дипломов нет, социализм строим.

8

Украинская белизна, украинское убранство, украинская чистота украшали хаты и надворные постройки Надии Вороной. Быстрая хозяйка накормила розового поросенка, до темного блеска начистила коровник и стала подметать двор.

Солнце показалось над тополями. Пес вздыбился на цепи, в калитку стукнули, и вошел рослый, отлично одетый молодой человек.

— Здесь живет зоотехник Кабиносов?

— Туточки, — певуче ответила хозяйка. — Константин Кондратьевич в пески отбыл, на колодцы, отары принимает, овец богато будет в хозяйстве, а товарищи его Виктор Ромэнович и Валентин Валентинович всю ночь в хате потели да бранились, ну сейчас не слыхать, притомились петухи. Кликнуть их?

И вечером и ночью Табунов и Ель работали в хате Кабиносова: перед отъездом он наказал им сделать расчеты, обдумать, доказать выгодность устройства двух ферм — первоначально: одну среди пастбищ Намаксара, другую у просторных фисташковых зарослей Пинханчешме. Табунов был полон замыслов, предвидений, планов, — стремителен и счастлив. Он командовал; он вновь, как десяти лет назад, на змеином, злом коне, на знойном ахалтекинце. В восторге от своей неудержимой мысли, он наотмашь отбивал, отсекал, отвергал сомнения, возражения, суждения Еля.

Ель устал; поник; замолчал. Тихо вышел на крыльцо. Табунов крикнул ему:

— Незнание сильнее гения! Вы мыслите поверхностно, то есть абстрактно, следовательно — бездарно. Ступайте в пески, на колодцы, освежите свои мозги, возьмите данные у самой жизни!

У крыльца стояла Вороная, подслушивала; она сказала Табунову:

— Валентин Валентинович незадачлив, слаб он для окаянных песков.

— Поезжайте вместе!

— А корова?

— Посадите Еля на корову, напрягитесь втроем — и пустыне конец!

— Корова моя растелится не сегодня-завтра.

— Любовь или корова — выбирайте!

— Нахальный вы мужчина, Виктор Ромэнович, хотя и красавец писаный.

— Пожалуйста, провалитесь вы со своей единоличной коровой и единоличным Елем!

— Вот и хорошо!

Через час Табунов и Ель помирились. К утру Ель задремал; Табунов, раскинувшись на постели Кабиносова, бодро заснул.

Поздним утром проснулись. Печальный Ель вышел на крыльцо. Табунов выскочил за ним.

— Экономисту стыдно и срамно торчать в кресле!

Вороная. — Где кресло у него, трогательного?

Ель. — Не страдайте из-за меня, Надия Макаровна, я — старый отшельник, я в пустыню поеду один.

Табунов. — Старый непротивленец!

Вороная. — Не поехать ли Валентину Валентиновичу на колодцы, где Константин Кондратьевич овец принимает?

Пришедший, стоя у крыльца, слушал со спокойным вниманием, чуть улыбаясь; сказал:

— И я поеду на колодцы вместе с товарищем экономистом. Давайте знакомиться! Я — Камбаров, сотрудник энабадской газеты.

Табунов подтянул трусы, приосанился, глаза его излу-кавились:

— Обожаю свежий запах газет! Вы имеете удовольствие видеть крупных специалистов юного советского хозяйства: Валентин Валентинович Ель — экономист, самородок, я — заведующий пастбищами и колодцами — de facto, числюсь штатным специалистом по лекарственно-техническим растениям, ибо ни черта в них не смыслю! Надия Макаровна Вороная — милейшая наша хозяйка, чистюля и певунья — широкая натура: влюблена в меня, любит Еля, уважает Кабиносова, всех смачно кормит украинским борщом и варениками. В средние века говорили: "Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок!" Если тихий Ель отправится к овцам, на колодцы Геокча, и я поеду: Табунов жаден и завистлив до головокружения. "Копя, копя! Корону — за коня!"

Камбаров. — Ричард Третий!

Табунов. — Вы туркмен? Вы знаете ахалтекинскую лошадь? Напишите статью, что здесь, на пастбищах Намаксар, — заманчивые условия для коневодства.

Камбаров. — Наша газета охотно печатает статьи специалистов. Напишите сами.

Табунов. — Идея! К черту овец, поехали к Намаксару! Камбаров. — Нет, сперва на колодцы, к отарам.

9

Лука Самосад — бывший дьякон, в гражданскую войну, в Семиречье, командовал конной разведкой.

"Бей беляков! — кричал он, а голос у него был просторный, соборный, с гулом. — Бей их в хвост и в гриву, и в господа бога единого, троичного в лицах!"

В атаку Лука Самосад ходил с двумя клинками, в каждом кулаке — по клинку; дрался умело, силой и ловкостью обижен не был; носил кличку-прозвище Суета: шуму и бестолочи вокруг него всегда было излишне. Самосад не знал, куда деть свою земную силу, от избытка ее страдал — и был лют до кровавой драки; когда крадется, кидается, в бой летит, весело смотреть на него: крылатый зверь; не дьякон, а дракон сверкающий, свистящий.

К поповскому ябедному быту, к возвышенной тоске богослужений дьякон-дракон привержен не был. "Мне, — говорил, — в храме божьем служить не сладко, утеснительно, и богом Саваофом зван я был на поприще войны гражданской! Унаследовал я крестьянский пот отца своего — противны мне, с малых лет, попы и кадры поповские, архипастыри и все святое руководство, от народа скрытое".

Новую экономическую политику, бесстрашно продуманную, дерзкую эпоху, Лука Самосад не воспринял ни умом, ни чутьем. Потрясения чувств и умов в эти неописуемые годы были страстные.

Луку Самосада спасла любовь к сестренке-сиротинке Саньке. "Дурень я церковнославянский, безалаберный, малограмотный, но Саньку-красавицу — глазастенькую, пригоженькую мою, голубку миленькую, единственную — воспитаю умницей с высшим дипломом, пусть Санька Самосад всем паразитам носы утрет!"

Бывший командир полка, в котором шумел своими подвигами, подвизался Лука Самосад, стал ведать зерпо-вым хозяйством в самарских степях; он вызвал Самосада на сытную должность кладовщика, и Санька-красавица раздобрела от братниных посылок. Раздобрев, не поглупела.

"В меня, ну вся в меня!" — степным разгульным голосом восклицал Лука Самосад, когда Санька, окончив среднюю школу, поступила в университет, на физико-математический факультет. Самосад послал ей копченый окорок, сало невиданной толщины, цветастую дамскую материю маркизет и большие деньги — двести рублей. Пославши, упился; упившись, похвалялся громоподобно, суетно. Продравши очи, усовестился: "Санька-девчонка — инженер, а Лука все дурень, кладовщик! Не добре". И начал ездить за шестьдесят степных километров в город, на курсы бухгалтеров.

Он их окончил. И поехал в Ленинград посмотреть студентку-сестру — и себя показать на легендарном Невском проспекте.

Александра Самосад жила у подруги, на улице Некрасова; подруга — дочь ученого кораблестроителя, профессора; о жизни его можно было судить по книжным шкафам. Профессор имел громадную старинную квартиру, самая вместительная комната — шестьдесят светлых квадратных метров, кабинет (я видел это чудо человеческой жизни, я пишу об этом с невозможной завистью, я не