Под стук копыт - Владимир Романович Козин

снимки! Засветить хотите? — В потной темноте комнатенки мужчины запаленно дышали; красный фонарь чуть вздрагивал. — Счастье мое и ваше, — устало произнес Табунов, — что я изменил свой нрав.

— Трепитесь осторожней, слово — вещь опасная.

— Слово сделало нас людьми, Константин Кондратьевич!

Протяжная тишина. И в тишине (за оконцем) такой звучной откровенности поцелуй, что Кабиносов и Табунов рассмеялись.

— Отобью! — сказал Табунов.

— Не смейте: Ель — ваш товарищ!

— Белокурую отобью, — вкусно, мечтательно произнес Табунов. — Свистну у Реверанса праздничные штаны и отобью его пианисточку.

— Штаны я дам.

— Мы одного роста, давайте! Дарственные трусы, дареная рубаха, новые штаны. А сапоги? И балет утомляет, я устал выступать босоножкой.

— Брезентовые сапоги не подарю, дам напрокат. Но — прошу исполнить частное поручение, — важно сказал Кабиносов. — Дело в том, что уехал в командировку в Ашхабад, Чарджуй, Самарканд, за рабсилой, бухгалтер Самосад…

— Дьякон-расстрига, нахал, самохвал, обжора!

— Питерский поручил мне встретить на станции его сестру, прислала телеграмму…

— Молодая?

— Бросьте играть кобеля, Виктор Ромэпович!

— В "Синей птице" Метерлинка я играл пса.

— Пес псу рознь. Питерский сказал, что Самосадиха — по моей части. Не знаю, по какой она части, но женщину надо встретить и временно устроить: бухгалтер повесил на свою дверь громаднейший замок!

— Ванька-Встанька открывает все.

— Придется просить вашего всеоткрывателя… Вы не смогли бы встретить Самосадиху? Я с утра стану печатать фотоснимки, дополню свою докладную записку. Поезд приходит на рассвете. Иногда опаздывает.

— Новые штаны — моя лучезарная мечта! Она сбылась. Я сделаю все для вас, Константин Кондратьевич!

6

Прекрасно смотреть, как светает пустыня.

Белое станционное здание на светлой земле; рабочий запах шпал и рельсов; путь. Глаз ждет; человечье сердце бесконечно; сколько прошлого, сколько будущего, когда барханы розовеют и рельсы чуть озарены!

Ванька-Встанька и Табунов сидели на станционной ограде, под утренней голубизной неба, перед рассветом пустыни. Ждали. Табунов был старательно побрит; лицо мужественно четкое, черное, довольное, одежда белая, опрятная. Он смотрел на просветленные вершины барханов, играл концом черного шерстяного аркана, которым был подпоясан, и, вздрагивая, икал.

Ванька-Встанька покорно произнес:

— Жрать хочется.

— Древнее чувство! — Табунов задумчиво икнул. — Душа с богом беседует о международном положении.

— Поезд опаздывает… У тебя, Виктор, и красота лица, и новые штаны!

Табунов. — Я поэт, мне дарят!

Ванька-Встанька. — Галах!

Табунов. — Зависть — чувство собачье, Ваня.

Ванька-Встанька. — Я не завидую, я жрать хочу.

Табунов. — Терпению конец — врагам радость, — сказал Авраамий Палицын.

Ванька-Встанька. — Пойдем, Витюша, ну ее, твою красавицу заморскую!

Табунов. — Я — человек долга, нельзя.

Ванька-Встанька. — Солнышко!

Солнце встало на бархан. Послышался дальний, чистый в утренней пустыне гудок паровоза. Табунов сказал:

— Я поэт, я жду необычайного. Кто она? Красавица или стерва?

— Зачем красавице пустыня, Виктор? Она — рыло. И дура.

— Почтительно встретим дуру и рылу.

Начальник станции Кушрабат отличался от своей супруги тем, что благородной упитанности супруга обожала сплетни и соленые огурцы, а начальник станции — сплетни и пиво. Он был слабого роста, подвижный; в большой красной фуражке — словно солнце, он быстро вышел на перрон, — и перрон ожил: начальство оживляет жизнь.

Из-за барханов показался неторопливый паровоз, и рельсы заблестели. Табунов спрыгнул с ограды, оправил рубаху и встал рядом с начальником станции. Начальник тревожно осмотрел его.

— Вы кто, гражданин?

— Представитель!

— Он встречает заморскую красавицу, — сказал Ванька-Встанька.

— Что мне будет! Почему не предупредили? Умоляю, сбегайте за моей женой, она коз доит, не могла подоить после третьего звонка: такая нечуткая!

Красноколесый, торжественный паровоз провез удалого машиниста — и, закрывая барханы, вытянулся состав с зелеными и желтыми вагонами, на них надпись: "Orta Asia" — "Средняя Азия".

Ванька-Встанька ударил Табунова сзади по плечу, в счастливом ужасе прошептал:

— Красавица!

Табунов подбежал ко второму желтому вагону; на ступеньке вагона, в красном платье, с гордой, открытой головой стояла молодая женщина. Табунов протянул к ней руки, и она спрыгнула — свежая, легкая, незрелая. Табунов склонился перед ней и порывисто сказал:

— Вы необычайная, я ждал вас!

— Все прокозлила, все! — свистящим от досады голосом произнес начальник станции. — Жена! Соленый огурец, а не жена. Нечуткость какая!

7

Сила нежного совершенства творит события.

Познакомившись с Александрой Максимовной — сестрой Самосада, директор сказал:

— Она будет моим секретарем.

— Зачем вам секретарь? — взволновавшись, спросил Питерский. — Секретарь не может подписывать за вас приказы.

— Она будет писать мои доклады.

— Артык Артыкович, ни одного вашего доклада я не читал до сих пор!

— Не было секретаря, не было и докладов.

— Секретарем у нас незаменимая Настасья Степановна, — возникнув в дверях, сказал Самосад. — Второго секретаря не положено по штату.

— Мы положим! — сказал Артыков.

— Нарушение финансовой дисциплины! — весело воскликнул Самосад. — Образно выражаясь, поставят нас за это раком, Артык Артыкович!

— Приказываю: в целях повышения квалификации кадров, с сего числа уволить Настасью Степановну как несовершенную…

— Я иду в райком! — внезапно, в полный голос, вскричал Питерский и грузно-яростный поднялся из-за стола.

— В Ашхабад, в Совнарком, лично от меня, копия в Мерв, три телеграммы: развал, неисполнение, заместителю ставлю на вид, снимаю ответственность!

— Получается четыре телеграммы! — весело воскликнул Самосад.

Под рукой Самосада вспыхнула пуховая пышность волос Настасьи Степановны; не протиснувшись в дверь, заставленную телом бухгалтера, она — с откровенным спокойствием — произнесла:

— До сей поры я не знала, что все ответственные мужчины — сукины псы!

— Настасья Степановна, выбирайте выражения, — сев на стол, ласково сказал Питерский.

— Псы — неприлично. Сукины — неприлично. Два выговора в приказе за неприличность, — твердо сказал Артыков.

— Получается три приказа, Артык Артыкович! — весело воскликнул Самосад.

— Вы — бухгалтер, Лука Максимович? Бухгалтер! Бухгалтерия — зеркало? Зеркало предприятия! Три так три, вам виднее.

— Моя Санька, сестренка, не мечтает быть секретарем — водить под уздцы командирского коня, она с высшим полуобразованием!

— Ваша сестра, Лука Максимович, может быть спецом по кролиководству, птицеводству и свиноводству, кормить и разводить млекопитающих нас — подсобно, конечно?

— Санька все может, у нее — высший незаконченный университет!

Кабиносов рассмеялся; он смеялся раскачиваясь, раскатисто, неудержимо; ослабев от смеха, покачнулся и сполз со стула на пол.

— Млекопитающие куры! Птичье молоко! Специалист по куриному молоку с высшим полуобразованием! Три приказа! Два директора!

— Выбирайте выражения, Константин Кондратьевич, ставлю на вид: старший спец допускает неприличность в общественно-хозяйственном месте, — твердо сказал Артыков.

— Прошу извинить, — прошептал Кабиносов, подымаясь с пола. — Отвалитесь от двери, Лука Максимович, закупорили нас, дышать нечем! С каких пор, Артык Артыкович, я стал старшим специалистом?

— Мы назначили. С товарищем Питерским. По согласованию. Ваш доклад о пастбищах и колодцах, с разными хозвыводами, нам понравился. Фотографии очень хорошие.

— Отличный доклад! — сказал Питерский.

— Не забудьте: все