Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Мне все равно, я застенчив от рождения. Невезучий. Не успел опомниться в столице республики от неудачи третьего счастья, как начинается у моего окна, со стороны песчаных бугров, идейная киносъемка с верблюдами, ослами, скачками, приключениями — о классовой борьбе в пустыне. И героиня — тревожной красоты. Смотрю на нее из оконца — тысячью глаз, — и пустею: вся душа моя — в глазах!

— Я бы подмигнула вам, улыбнулась.

— Не могла она, снималась по сценарию.

— А что оно такое — сценарий?

— Вроде инструкции: кого любить, кого бить, когда страдать, когда скакать, во что верить, от чего погибать, а в конце концов — счастье: социальное, иногда и личное, то есть двуличное, если женятся две главные личности.

— Ой, по сценарию жить скучно!

— Жизнь без достоинства, конечно. Игра. Преображение. Искусство. Невозможный мир, Надия Макаровна, перевоплощение во плоти своей, а пота, пота — потоки, арыки!.. Гляжу я на героиню, как ее, в силу творческого воображения, терзают на окраине Ашхабада, — и глазам не верю: дура! До тошноты: красива и глупа. Я и влюбился.

— Невезучий какой!

— Надия Макаровиа, была ли Венера Милосская или Лилпт Вавилонская умна? Женская красота меня подсекает, я падаю…

— Падшему мужчине — привет из пустыни!

За дувалом — звонкий, насмешливый голос зоотехника Кабиносова.

Мы вернулись из песков.

3

Вы водили караваны?

Мне надоело их водить: солнце жжет, влажный зад прилипает к седлу, из тела выпотевает соль, — сидишь в седле, обугленный солнцем, упрямый, горько-соленый, — и сколько однообразных, злых будней, если товарищи непривычны к лишениям и бедам пустыни, нестойки в будничных страстях! Истомленный нещадным блеском песков, бедными заботами, лихой задачей: отвечай за все и за всех! — притворяешься неутомимым, бывалым; весело притворяешься день за днем: верблюды воняют и будут вонять, караван идет, и с рассвета до заката дело надо делать.

А если видного интеллигента начинает нести от соленой водички древних колодцев, и ученый, ценный интеллигент избывается, не сидит в седле, не сидится ему, никак; солидный становится унылым, поносным привидением — и даже не пахнет потом, выжался весь, лишь худой зад его стонет и плачет, плачет, — тогда как быть мне — караванбаши, начальнику экспедиции? Одинокого интеллигента не оставишь умирать в тишине песков — и каравана не приостановишь: караван должен идти — караван идет!

Нелегкое занятие — водить караваны.

Но странное счастье в далеких песках — быть с бывалыми, озорными, небрежно стройными, зоркими. Эй, деловые друзья мои, Кабиносов и Чик, Табунов и Камбаров! Все добро мира, всех времен и народов, пусть станет вашим — обогащайтесь и обогащайте это яркое душевное добро!

Понаездившись на резвом осле по близким долинам и холмогорьям, понасидевшись в толстом здании бывшей гарнизонной тюрьмы, сняв домик, что прилип к саду, у хозяйки широкого двора Надии Вороной и поразмыслив о множестве нетронутых дел хозяйства непочатой солнечной страны, Константин Кабиносов сказал Питерскому:

— Еду в пески!

— Ваш ишак будет заменять вас, Константин Кондратьевич?

— Будет. Хозяйство где? В песках, а здесь — бумажечки и разговорчики!

Директор Артыков достал громадную записную книгу, подаренную ему бухгалтерией, перелистал, нашел искомое и неуверенно произнес:

— Сверхинтеллект. Здесь!

В дверях возник бухгалтер Самосад.

— Не будь я финансово-счетным работником, обреченным на задний образ жизни, давно проскакал бы все наши Каракумы: клинок — в правой, наганчик — в левой, повод — в зубах. Коня мне!

Вдохнув воздух высокой грудью, вложив два пальца в рот, Самосад свистнул с присвистом так, что девы бухгалтерии — в страхе, смятении, смехе — вылетели из тюрьмы на улицу. Питерский уважительно сказал:

— Пишите записки о гражданской войне, Лука Максимович, приступайте немедля.

— Не могу, нет у меня печатного дарования. Грозная память, страдаю беспощадно, пытался облегчить себя; пусть бумага терпит всю нашу обильную кровь и за что боролись и мечтали умирая, сделал из себя подлинный отрывок — фрагмент из жизни называется, — послал в газету и, как ребеночек, ждал: весь мир узнает, каким был Самосад Лука! Газета истомила меня, истерзала безгласием — и ответила: "В рукописи Вашей больше непечатных слов, чем печатных!" А я честно старался, писал как в жизни бывает: кто живой говорит одними печатными словами?

— Я не страдаю воспоминаниями, мне некогда, — сказал Кабиносов. — Пусть мой ишак Жан-Жак здесь остается вместо меня, отдайте приказ, я еду: ни ляпа не знаем о нашей пустыне, никто в ней не был, кроме Семена Чика, а собираемся планировать, предвидеть, создавать!..

— Надолго?

— Несколько дней! Я возьму с собой Семена Агафоновича и трех верблюдов.

— Трепло ваш Чик!

— Он знает пески — наши пастбища, наши колодцы, наши угодья, богарные земли. Мы не знаем и командуем. Кто из нас трепло?

— Ладно, отправляйтесь! Изучайте. Винтовочки возьмите и патронов побольше.

Конный двор был в лунных тенях. Готовили караван.

Семен Чик отбирал крепких, полногорбых верблюдов, Ванька-Встанька, почтительно слушая его изобретательную брань, наполнял пресной водой плоские вьючные бочата.

В двустворчатых воротах конного двора показался Кабиносов; навстречу ему, своей обычной неслышной, бедовой походкой, пошел Табунов; он остановил зоотехника, тихо сказал:

— Пригласите меня с собой в пустыню, Константин Кондратьевич.

— Не прогулка, Виктор Ромэнович, не могу. Вы — при верблюдах.

— О краткости жизни вы не думали? Никогда?

— Нет, мне некогда. Простите.

— Человек возникает, живет, умирает. На все про все мимолетному человеку дано полвека, или чуть больше, или чуть меньше. Краткость жизни необычайная, неприличная! Что делать краткосрочному человеку, чтобы познать разнообразие — подлинность жизни, зорко мыслить? Я не был в пустыне. Я должен быть.

— Польза? Дело? Задача?

— Знание прекрасно само по себе. Мысль Платона. Польза? Ни слова никому! Я умею наблюдать, запоминать, фотографировать.

— Чем? Нет у нас…

— Есть у меня. И кассеты, и две коробки пластинок. Ландшафты пустыни, фотоснимки колодцев, растительность — крупным планом, виды соленых озер! Показ убедительней рассказа. Прикажете собираться?

— Верхом умеете?

— Я командовал эскадроном.

— Не забудьте зарядить кассеты. Через два часа быть здесь!

— Слушаю.

Заночевали под утро, у развалин. Некогда, в стройности истлевшего былого, они назывались крепостью Сорока Дев. Во всякой стране есть легенды о прекрасных девственных неудачницах.

Проснулись после солнца. На песке прозрачно зацвел костер. Кабиносов поднял голову с надувной подушки, Что лежала на седле, сбил с луки седла скорпиона, прикладом винтовки вдавил его в песок и стал натягивать брезентовые саноги; сзади раздался счастливый смех.

Стоя на коленях, Табунов разжигал костер из кандыма, стволиков и водосборных чаш джейраньей травы; Чик смотрел на него и хохотал.

— Что ржете на заре? — спросил Кабиносов.

— У Романыча зад голенький, як