Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Одиноки ночи мои; а сколько усилий!

Спроси стариков страны, помнят ли голь и распятость двадцать первого — первого мирного кавказского года. Нет, не отзываются покойные старики, усталые старики, перебитые старики, пережившие и сытые: опустели-истлели братские могилы, опустились; в осколках память долгожителей, в пролежнях, — страсти какие: ночи и дни в последних бедах теряют.

В былые времена бодрей страдали.

Тревожусь.

Один пишу ненаглядную историю. Необщительно.

Прости отставшему, товарищ!

ЗНОЙНАЯ ПОВЕСТЬ

КНИГА ПЕРВАЯ

1

В тюрьме было прохладно, спокойно.

Мы сидели в здании бывшей гарнизонной тюрьмы, построенной основательно, заботливо; это строгое убежище было любезно предоставлено нам, пока хозяйство не воздвигнет своих зданий. Мы строились медленно; отдаленная, солнечная страна, отведенная огромному совхозу, простиралась перед нами; она богата, неодушевленна, неведома; самая большая ценность в ней — человек.

— Людей, людей! Где взять людей?

Заместитель директора смотрел в узкое окно, забранное древней решеткой. За окном порывисто неслась пыль: дул афганец — опаляющий ветер пустыни. Рослый, сытый ишак, на котором зоотехник Кабиносов совершал короткие внутрихозяйственные поездки, стоял задом к ветру; когда грозный порыв ветра кидал в ишачий зад камешки, ишак лягался. Заместитель директора Питерский с безнадежной улыбкой смотрел на задорного ишака.

— Не едут! — сдержанно, с угрозой произнес заместитель, крупный телом, лицом, каждым плечистым движением. — Сколько объявлений?

— Двадцать одно! И почти семьдесят писем послали. Как в дырку!

— Ну, а знакомым? Пишите кому попало, пусть едут, голубчики, здесь разберемся!

— Сестре можно? — спросил бухгалтер Самосад, заслонив собою дверь: он был дороднее Питерского.

— Родственников не надо! — брезгливо сказал директор Артыков. — От родственников разводится семейственность, от семейственности разводится групповщина, от групповщины разводится фракционность.

— Какая групповщина, Артык Артыковна, когда и людей нет!

— Специальность у вашей сестры имеется? — с мрачной деловитостью спросил бухгалтера заместитель.

— Высшее незаконченное, в институте.

— В каком институте? — недоверчиво спросил зоотехник Кабиносов.

— Моя сестренка всем здесь носы утрет!

— Такой штатной единицы нет у нас! — сказал Артыков. — Я против женских специалистов, где женщина, там завязка, неувязка, развязка, на этом поприще в результате — несогласованные дети.

— В каком городе училась ваша сестра? — спросил Кабиносов.

— Приедет — узнаете! Так выписывать?

— Выписывайте! — отчаянным голосом произнес заместитель. — Она здоровая?

— Пригожа, кровь с молоком, вся играет, всем вам носы утрет!

— По штату не положено, — уныло заметил Артыков. — Но все равно пусть едет, пусть носы утирает, пусть играет своею кровью с молоком, нам всякие нужны.

— Два типа у крыльца ждут, — улыбаясь, сказал бухгалтер. — Впустить?

— Почему типы, а не товарищи? — сказал заместитель. — Надо выбирать выражения, Лука Максимович.

— Эй, товарищи типы! — весело вскричал Самосад, оборачиваясь. — Шастайте сюда, начальство зовет!

Первым вошел рослый, ладный мужчина с непримиримо красивым, отчетливым лицом; голова его была небрежно, украсно, туго обвязана расписным украинским полотенцем; полосатая ветхая тельняшка; штаны заношенные, задрипанные; на одной ноге — лакированная туфля, на другой — блестящая узконосая галоша. За красавцем спокойно и крепко, как истукан, шел низкий, до предела плотный, каменный человек; на нем белела рубаха без пояса, солдатские штаны с завязками; ноги босые, в лаптях.

— Мы не типы, а прототипы! — Красавец кивнул всем, произнес густым, убедительным голосом: — Я — Виктор Ромэнович Табунов. Мой приятель — Ванька-Встанька! Прошу любить и жаловать.

— Ваше настоящее имя? — оживившись, спросил заместитель.

— Зевс Венерович Негименей-Аполлонский!

— Так вот, товарищ Липа…

— Пардон, Виктор Ромэнович Табунов! Вам нужны специалисты. Один заменяю четверых!

Табунов засунул ладонь за тельняшку, достал бумажки и, разгладив их, разложил на столе заместителя. Питерский, не касаясь бумажек, с увлечением прочитал вслух:

— "Инженер-электрик!.. инженер-строитель!.. инженер-заготовитель!.. инженер-организатор!.." Еще есть?

— Новыми возможностями пока ограничен.

— Липа.

— Первичность впечатлений классики марксизма истиной не считали.

— Простое удостоверение личности имеется, Виктор Липович?

— Виктор Ромэнович! Пардон. Простое удостоверение? В настоящем времени? Банально. Не держу.

— Ну хотя бы метрика?

— Милорды, рано нам впадать в детство! Как это?.. О милая, милая пора детства, вспомнишь тебя и…ать хочется! Сколько проникновенности! Нет, сеньоры, моя метрика осталась у родного отца.

— А где остался родной отец?

— Ушел за горизонт, как говорили древние египтяне. Скончался. От переутомления, устал слушать нас — строителей будущего.

— Что умеете делать, Виктор Романович?

— Виктор Ромэнович! Во французском языке акцент, то есть ударение, — на последнем слоге… La plus grande des immoralites, подлость — браться за дело, которое не умеешь делать, — мысль Наполеона. В предлагаемых обстоятельствах — редкая эпоха и редкое население — могу быть директором. Или заместителем.

— Опоздали. Занято.

— Жаль. Могу быть консультантом по всем современным проблемам, которые представляются смутными, — могу служить вашим, так сказать, сверхинтеллектом.

— На конюшню зачислить, — сказал директор.

— Согласны, Виктор Ромэнович?

— Ведать верблюдами, — сказал директор.

— Верблюд — предмет величественный. Пожалуйста.

— А ваш приятель?

— Ванька-Встанька неотделим от меня: базис, я — надстройка!

— Верблюды у нас обезлюдели, — скорбно произнес Артыков, — бродят, страдальцы, беспризорно, как звери!

— Отныне они будут ходить стройными колоннами, с пламенным плакатом: "Все — верблюдам", — сказал Табунов, дружелюбно махнул нам рукой и с достоинством, опираясь на плечо Ваньки-Встаньки, вышел в смежную комнату, где в скупых страстях томилась, тучнея, бухгалтерия.

2

Сильная весна. Обширный двор… Острая луна. Крупный пес на цепи. За тополями — лунная пустыня.

В теплой тени дувала, на бревне, сидели хозяйка двора и экономист Ель. Беседа была простосердечной.

У хозяйки — лицо крепкое, не первой красоты; сложена заманчиво, выпукло, стройно. Ель невзрачен, одухотворен избытком воспоминаний, счастьем светлого вечера — вдвоем с веселой женщиной.

Надия Вороная сказала, положив твердую ладонь на плечо экономиста:

— Жизнь люблю, ой вкусна жизнь! А вы, Валентин Валентинович, женщин любили? Удачно или как?

— Концы неудачны.

— Много было концов?

— Большой любви четыре.

— А любовей всяких, мелочных?

— Влюбчив. Женщины меня волнуют, но времени нет.

— Видимо-невидимо поразвели детишек, да?

— Ни одной жены не получилось. Одинок.

— Беда!

— Невезучий. В первый раз — с трамвая слетел, во второй — с моста, из-за овец, в третий раз — взорвался, в четвертый — чуть не отдал душу богу из-за кинозвезды.

— Ой, страсти!

— Вдохновение!

— Баб жалели?

— Истину искал в женщинах. Что истинно в любви, Надия Макаровна?

— От одних ваших слов сердце слабеет.

— Человек не чует ног: крылья, полет! Накопились мечты: сила! Не может кляча быть крылатой! Рассказывать исторически — или наоборот?

— А кинозвезда? Что оно такое — кинозвезда?

— Звезда была недавняя, молодая. Приехал я в Ашхабад, осенью, комнатку снял на околице, деньгами был слабоват.

— Некоторые