Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Весна вздыхала под снегом, близилась. Каждый день прибавлял забот, и Павел Резников назначил Александра Стрельцова своим помощником; надо было объездить матросские земли, удобные и неудобные, проверить, оценить, — один Петр Козорезов не справлялся, ездить по весне тяжко.

Весна открывала землю, все становилось просторным. Сквозь голые леса голубело небо, дальние горы синели на нем.

Козорезов часто останавливал коня, дышал прелыми, прохладными запахами, забывал себя, чуял близость далей, казался самому себе великим, легким, способным на все. Гражданская война, тифы, катастрофы, а он остался жив! Жизнь казалась подарком, ему хотелось узнать ее сполна.

— Ого-го, даешь! — подымаясь на стременах, кричал он далям, глупый, счастливый.

— Не бреши! — однажды отозвался ему мягкий строгий голос.

Александр Стрельцов выехал из лесочка. Друзья спешились, присели на теплой опушке. Сквозь влажную прель остро пробивалась первая травка. Любуясь ею, Стрельцов почтительно сказал:

— Нежность, сила!

— Трава.

— Жизнь! Смотри, как точно сделано, ничего лишнего, — вековой отбор. — Стрельцов лег навзничь, курносым носом в голубое небо. — И искусство есть совершенство отбора. Отборное слово — сила, вечность. Все приблизительное смертно. Природа не терпит приблизительного, оно гибнет. — Он забормотал невнятное, слагая стихи. — Смерти в природе больше жизни, но жизнь бесконечна. Диалектика! — неожиданно закончил он.

В имение друзья возвращались медленным шагом, беседуя о близкой демобилизации: жить землей — или поэзией? Кони шли согласно. Проехали через солнечный сад, — в воротах, прислушиваясь, стояли Марфуша и Резников.

— Не трожь семейную жизнь! — догадливо сказала Марфа. — Надумал нас оставить, — оставляй, а мужа мне не порть.

Козорезов не был таким покладистым, влюбленным в стяжательницу девчонку, как Александр — в обществе революционер, с женой слюнтяй. Козорезов мечтал об учебном заведении, познании мира. Похлестывая нагайкой конский бок и гневно осаживая встревоженного коня, он с яростью ответил:

— Не мечта портит, а нужда. Тебе, конечно, наплевать на мировую революцию и мировую поэзию. Кого ты делаешь из мужа? Стеганое одеяло на двуспальный топчан!

Александру понравилось резкое слово, он засмеялся; улыбнулся и Резников. Марфа вздрогнула и замерла. Окаменела.

Они притихли.

С этого началась борьба за Александра. Будь Козорезов постарше, пожестче, возможно, он и победил бы в этой бесстыдной борьбе.

К двадцати одному году Козорезов знал то, что познавать не надо. Сила отзывчивости, сила влюбленности была вытеснена вшами, тифами, голодом. Послушные девушки с непокорной грудью не пытали его: он мечтал о человеческой доброй жратве ("жарь жареху!"), о непроношенных штанах (хотя бы с блестящей белизной гнид по швам!), о подлинной красоте сапог без дыр.

Александр Стрельцов так не голодал, не вшивел, как Козорезов. Он женился и так разъяснил причину и суть своей безвременной страсти: он женился сознательно; он хотел сына, здорового, как его юная жена-рыбачка, одаренного, как он, отец, — поэт, мечтатель.

С пятого месяца беременности Марфа начала тощать и дурнеть, на девятом месяце ходила пузатая, бесстыдная, свирепая. Александр загнал свою единственную прекрасную собственность, большой, легкий ковер, но первых родов жены не облегчил. Марфа рожала жестоко, кроваво. Связи тела омертвели: голод!

Сына назвали Максимом.

Стрельцов воспитывал молодую неграмотную мать; она была памятлива, гневно красива: чуяла свою женскую силу, подлая.

У Стрельцова и у Козорезова будущее, укрепляясь, жило в мыслях, как восход солнца; их произвела революция, они были отчаянны в делах, душевны, коренасты духом (подводил он их порой — озорной дух!). У Марфы был сынок — неверное, жадное, голозадое будущее с чистыми глазами. Они дрались убежденно за все, что человечно, Марфа дралась одиноко: сына кормить!

Стрельцов был влюблен в поэзию революции и в дела ее. Дело рождает слово. Стрельцов был влюблен в стремительную поэзию призывных слов.

Козорезов был влюблен в Стрельцова. Как влюбленным не нужен никто, так и им порой никто не был нужен: они яростно наслаждались мыслями, мечтами, крупными, звенящими словами, созревавшими в бедах человечества.

Марфа обзывала их постыдниками: плечистые, костлявые, окаянные — они могли околевать в мечтах, но Максимку кормить надо: светлое прожорливое будущее с голубыми глазами подголодывало и вопило.

Козорезов убеждал Стрельцова быть стойким, преданным страсти, идее, зовущему слову, лучшему, на что люди способны: поэзии.

— Разрушитель семейной жизни! — грубо отозвалась Марфа, кормившая сына упрямой, несытой грудью, прекрасная в бессильном гневе.

Козорезов ушел от нее, любуясь ею; уходя, сказал Стрельцову:

— Не будешь поэтом, не победишь быта, — как зерно невсхожее, погибнешь!

Как расстаться с другом-учителем? Редки друзья, у которых столько светлых чувств, обширных мыслей, такое богатство интересов, заботливой ласки. Стрельцов был неутомимо увлечен жизнью, он открывал перед Козорезовым новые миры.

Козорезов не хотел расставаться с другом-коммунистом. Но Александр Марфуше был нужен не меньше, чем ему, а она умела защищать себя и нападать. Она показала себя отвратительной бабой: не Александр — поэт, человек порыва и мысли, нужен был ей, а муж; муж; муж.

Козорезов возненавидел Марфу, ему стало жаль Александра: поэту легко погибнуть. Марфа не позволит ему сочинять прозорливые, безумные поэмы, он будет "работать" на семью.

Друга больше не было, никогда.

Жена полонила Александра Стрельцова; она была красива своей незрелостью, семнадцатилетним острым, ненасытным телом. Она любила загадочного мужа и первого сына, любила без слов всю привычную, страшную простоту жизни, а поэзия — что это?

Поздней весной был демобилизован год Козорезова.

— Удерешь? — спросил Козорезова Павел Резников.

— Куда?

— Учиться надо тебе! — сказал Стрельцов. — Морской агроном — липа! Никакого образования!

Провожали Петра Козорезова хорошо, хотя хозяйству весной был дорог каждый честный, выносливый человек. Каспийский флот послал своего агронома в высшее учебное заведение. Павлу Резникову льстило, что его военмор будет студентом, но и не хотелось отпускать его.

— Прощай, братишка! Зря я тебя любил, — сказал Павел Резников. — Выпьем на дорогу!

— Посошок! — прибавил Александр Стрельцов.

Резников подошел к сорокаведерной бочке, что стояла в углу склада, и налил до краев три кружки, сделанные из консервных банок. Потом налил еще раз. Красное вино в подарок недавно прислали из Баку.

— Значит, поплыл?

— Поплыл, Паша, не сердись.

— Помощник он тебе плохой, надо ему свою жизнь искать. Верно ведь? — сказал Стрельцов.

— Зря я тебя любил, — повторил Резников, обнял Петра Козорезова и крепко поцеловал в губы. — Если будешь пропадать, приходи назад, прокормлю.

— Спасибо.

— Ну, по разгонной! — сказал Резников, налил еще раз три кружки, запер двери амбара, проводил бывшего агронома до ворот усадьбы и пошел в поле.

Утро. Длинные тени в голубом просторе.

Необыкновенное флотское хозяйство продолжало свою беспокойную жизнь под синими горами Кабарды.

Неверен мой труд воспоминаний: ни одной строки