Под стук копыт - Владимир Романович Козин

для Пашки неудача. Так, человек, конечно, хороший, из доброжелателей, но, в общем, зануда, хоть и умственный. Пашке нужны люди не для сердца, а для хозяйства. Чтоб были парни с матросской хваткой, лихачи!

— Вот и трепется каждую ночь напролет, — заговорила Марфуша. — То пишет, как приклеенный, то трепется. Ну чего ты не спишь, последнее жжешь? Муж, называется! Нет от тебя ни покою, ни мужниной ласки! — Марфуша сидела на раскосом топчане, уронив белые ноги, и рылась в своих прекрасных, легких волосах. — Не добудешь у мужиков хуторских одеяльце ребеночку моему скорому, на глаза мои не кажись, бесстыжий!

— Одеяльце! — нездешним голосом повторил Александр и спросил Козорезова: — Шекспир написал бы трагедию о революции?

Иногда среди простора и одиночества ночи Стрельцов лежал на полу, приютившись у ночника, писал, дрожа от холода и возбуждения. Великий, беспокойный разум человечества, тревожную волю к лучшему он видел в законченной конструкции триера и в благородной сложности сноповязалки. Он вдохновлялся ими, писал о пользе их для неграмотных крестьян Кабарды. Поля кабардинцев лепились по склонам гор разорванными клочьями.

Александр ничего не видел, кроме плуга и бороны, он только рассматривал чертежи и фотографии в сельскохозяйственных книгах, но писал — его поразила идея освобожденного труда. Ему хотелось, чтобы все кабардинцы пересели со своих гибких, полетистых коней на металлические седла машин. У Стрельцова был верный слух, он смело шел на голос будущего.

Ночник над головой Александра Стрельцова колыхался оранжевым кругом и вздрагивал. Безобразное лицо, курносое и отощавшее, было бледным. Задумавшись, он осторожно нюхал пальцы или закрывал ладонью рот.

Писал он длинными, стрельчатыми буквами, строчки его взволнованной мысли были похожи на растрепанный бурею лес — они теснились на мятой голубой бумаге, расплывались лучистым рисунком на отпечатках потных, мягких пальцев.

Свои немудрые агитки Стрельцов напитывал такой силой неистового воображения, что и Козорезову хотелось стать простосердечным кабардинцем, приобрести первый сакковский плуг. Он восторгался Стрельцовым так, что даже не мог завидовать ему.

Мечтатель, не удовлетворявшийся ничем, Козорезов был интереснее своей биографии. Сам он писал о том, чему удивился:

"За окнами стоит ночь, глухая ночь диких просторов, ночь суровых гор. Здесь, на этом далеком клочке земли, одичалые и грязные, оторванные, мы продолжаем неуклонно делать то, что делает весь мир, все живое и все растущее.

На север и на юг, вдоль и поперек земной поверхности, везде, где движутся жизни, так же, как и мы, люди родятся и избываются. Сейчас, ночью, тысячами звуков раздается первый писк новорожденных и последний, смертный вздох умирающих.

Вот она ночь — страшная и одинокая за маленькими, тусклыми окнами. В ней, в этой ночи, идет и смертная борьба. Дерутся люди — с глазу на глаз и за тысячу верст; дерутся скопищами, класс за класс, дерутся в одиночку.

Борьба и страсть — вот мои законы; это — законы и дикаря и гения. Закон извечной борьбы и страха и закон извечных желаний — два сильнейших закона.

И разве всякий герой — не человек, в котором слишком много страсти, он слишком полон жажды борьбы?

Сегодня мы уничтожили класс, душивший всех остальных, и завтра будем душить всех, кто против нас. Мы строим наш социализм.

Так мыслю я.

Пусть мир крутится с грохотом и ревом, — в течение недолгого времени с ним покручусь и я. Потом сдохну.

Мир будет бешено крутиться дальше, а меня не будет.

Только и всего!"

Друзья увлеченно писали и оба вздрогнули, увидев перед собой высокие сапоги Павла Резникова.

— Так и знал! — Резников посмотрел поверху на спящую Марфушу и загородил рот рукой. — Не спят наши интеллигенты, пишут! Хорошие вы ребята, только порченые. Ты, Александр, от тифа слабый, — смотри, тут, на полу, простудишься. Айда ко мне, будем дела рассуждать.

Раннее утро. Зеленый рассвет. На дворе начали пилить дрова. Из дома, в такт движения пилы, раздался звук одинокой трубы.

Резников стоял — большой, насмешливый, сильный. Блестящий чуб расчесан. Смуглое мужественное лицо, развернутые плечи, женской узости талия. Он смотрел на друзей с пренебрежительной лаской.

Резников преследовал одну только цель: создать хозяйство.

Новый мир стоял, как утро, на одичалой земле. Новый Мир раскинулся на отвоеванных помещичьих угодьях, как табор на распутье больших дорог. Никто еще не забыл острого запаха кочевий гражданской войны.

Александр Стрельцов был человеком разнообразных увлечений: поэзия и политическая экономия, море и земля, ботаника и товароведение, литература и языки. Хозяйство не могло использовать его познания, моряки лишь развлекались ими в бедные осенние и зимние вечера.

Резников любил, когда при скудно горевшей лампе отчаянные военморы, ставшие скотниками и кузнецами, смирно сидели на лавках, слушали прелестные речи Александра, не все понимая, смутно волнуясь, чуя даль времен, огромную даль земли, человечность истории. Александр любил и умел говорить о будущем, о мировой революции, о близком социализме, что станет во всей Вселенной. Все верили, что иначе быть не могло.

Гражданская война окончилась победой, моряки начали строить социализм, не зная, как будет это долго, — задумываться было некогда. Лихие головы, чубы, открытые лбы, бескозырки, форменки, брезентовые робы, бушлаты — сила в плечах, шеях, задорных руках, сила прищуренных и задумчивых глаз, — сила дышала в тесной комнате, и Александр владел ею: он был коммунист, поэт, оратор, вдохновитель.

Резников слушал его, как молодого бога, смотрел на него молитвенными глазами, и лицо его было прекрасным.

В конторе светилась семилинейная лампа.

На одном конце большого стола играли в шашки, на другом — играли в карты. Высокий, жилистый Григорий Новокшонов тачал сапоги и напевал:

Сормовска больша дорога

Вся слезами залита.

Вся слезами залита,

По ней ходят рекрута!

В углу, утешаясь махоркой, беседовали военморы. Было тепло, дружно.

— Нам только перезимовать! Куда драпать? Разруха и голод повсеместный, — сказал степенный баталер Андрей Котов.

— Нас Деникин рыбой кормил, на Волге, — произнес веселый Женька. — Бил с аэроплана огурцами, — рыбы глушепой до черта! Улетит, — сразу на шлюпки, собирать, пока щуки не очнулись.

— На Волге, против Самары, я жил летом в восемнадцатом году, — заговорил Стрельцов. — Ловил рыбу и писал в шалаше стихи о вечной любви. В Самаре тем летом расстреливали больных проституток, чтоб не заражали революцию. На заре вижу: плывет женщина, а за ней длинные волосы. Я и вытащил ее за волосы к моему шалашу. Она очнулась. Таких женщин я никогда не видел: глаза как серые камни, тело строгое, грудь легкая, круглая. Лежала она навзничь, как распятая, смотрела в небо над Волгой