Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Должен был испугаться, для этого тебя и держали на передовом фронте, чтобы пугался, смотрел бы зорче. Бреши дальше.

— Позвонил я в бригадную пекарню. "Как, спрашиваю, не спите?" — "Нет, отвечают, у нас тесто подходит". Я опять вышел из штаба, в штабе мне одному не сидится. Слышу, скачут.

— Кто?!

— Не знаю.

— Ну?!

— Не доскакали до крыльца, остановились. И сделалась тишина. Слышу я — с моря опять ночной крик! Тревожно кто-то кого-то кличет. А те, в темноте, засмеялись — и поехали. Я как закричу не своим голосом: "Кто?!" А комиссар из темноты отвечает: "Гуси!"

— Чего?..

— Гуси перелетные на косе кричали!

В теплушке засмеялись, заговорили, наперебой вспоминая веселые случаи.

Козорезов познакомился с настоящей, застенчивой девушкой. Она скромно прижималась к стенке, густо краснела от крепких матросских шуток.

Козорезов присел рядом — ловкий, стройный, лицо в угрях. Девушка отвечала робко, потом осмелела, некрасивое лицо ее оживилось. Козорезов отгонял от нее своих озорных друзей, угощал припасенным в хозяйстве харчем, и ему самому нравились его заботы о ней.

Утром следующего дня прибыли на станцию Худат.

Босой, голый по пояс, Котов выпрыгнул из теплушки. Умываясь и держа воду в своих больших ладонях, он сперва осторожно дул на нее, потом с силою плескал себе в лицо. Так он привык умываться с юности.

На правой ноге Котова не было трех пальцев; через всю голову белел ровный, старательный шрам; на гладкой спине был розовый след от раны, похожий на расплясавшегося медведя; под ним синел хорошо вымуштрованный конь, бьющий задом; под конем — орел.

Сзади к Котову подошел моряк в полосатой тельняшке, очень белобровый, и неуверенно спросил:

— Андрюша?

— Андрей Митрофанович! — строго ответил Котов не оборачиваясь и продолжал с удовольствием умываться.

— Буйвол!

— А твое какое собачье дело?

— Родных друзей не узнаешь?

Котов медленно обернулся, внимательно осмотрел ботинки незнакомца, его черный клеш, форменку, бушлат, толстую смуглую шею — и недоверчиво поднял глаза к широкому, грубому лицу. Лицо улыбалось. Котов деловито и равнодушно спросил:

— Что улыбаешься? Давно голодаешь, что ли?

Незнакомец удивился, нахмурился, перестал улыбаться. Он осмотрел Котова с его бритой головы до босых ног, укоризненно покачал головой и сказал:

— Андрей, перестань, браток, притворяться! Память у тебя на друзей, как видно, очень дырявая, с ветерком.

Вспомни: степь, колодец — Артюша Арбелов и я, Мартын Веточка.

Котов выпрямился, твердо встал на голые пятки и откинул голову.

Паровоз дал гудок, вдоль длинного состава теплушек прошла, замирая, дрожь первого движения; буфера звонко запели, и поезд тронулся, словно через силу.

Лицо Котова стало бессмысленным от восторга. Он схватил Мартына Веточку за руку.

— Вот радости-то, господи!

Состав спокойно двигался мимо них. Моряки побежали к большой теплушке. Котов на бегу кричал во все горло бессмыслицу, хохотал. Он прыгнул первый и животом упал на пол теплушки. Его втащили. За ним втащили и Мартына Веточку.

Так весело доехали до станции Хачмас. В Хачмасе яблок как в раю! Военморы побежали на станцию, а вернувшись, увидели: носатый князь, в мягких сапогах, с красным башлыком на плечах для форса, с кинжалом, карабином, маузером, кривым клинком в сверкающих ножнах, гонял двух амбалов — грузил мешки с яблоками в их тесную теплушку. Баталер Андрей Котов подошел к князю сзади.

— Сними!

Князь, не оборачиваясь, ловко прыгнул в вагон.

— Слезь! — сказал ему Котов громче.

Князь не оглянулся.

Андрей Котов взял его за ноги и, как стул, бросил на перрон. Стукнувшись, носатый князь увидел над собой могучую фигуру Котова. Разбросавшись башлыком и кинжалами, князь так и остался на земле, боясь шевельнуться.

Поезд пошел. Военморы на ходу выбросили князю яблоки, один мешок оставили себе — за беспокойство. Они щедро угощали пассажиров, в первую очередь оделяя женщин.

Всю дорогу военморы отбивали свою теплушку от озверевших мешочников.

За Кюрдамиром, на четвертые сутки, кончились арыки, стройные тополя в бледном небе — жизнь зеленая, населенная, где горячая земля, оживленная водой, не была пустой и одинокой: поселения были часты.

Поезд приближался к станции Баладжары. Простиралась, изрытая ветрами, пустая равнина. Это была голая степь Азербайджана, его неодушевленный край, бесплодная земля Апшерона с черными нефтяными вышками, поставленными прямо на пустыню.

Вечер. Поезд проплыл мимо вокзала и остановился.

Баку.

Козорезов выпрыгнул из теплушки: ничего не изменилось! Высокие освещенные окна вокзала, возбужденная, громкая речь, каракулевые шапки, темные платки, длинные платья. Пестрая, разноязыкая толпа, нагруженная мешками, баулами, хурджинами, узлами, текла по перрону к выходу.

Козорезов сбежал по широкой лестнице на привокзальную площадь и столкнулся с фаэтоном, запряженным парой тяжелоногих кляч, медленно скакавших по асфальту. Он остановился и осмотрелся: пыльная зелень акаций, мальчишки, чистильщики сапог, щетками выстукивали марши на своих ящиках, амбалы неистово предлагали прибывшим свою силу и спину под привезенный груз. В отходящих от вокзала улицах — южный черный вечер.

Горячая ночь. Прерывистый сон.

Мыслями и мечтами Козорезов всегда оставался в Баку — городе своей молодой жизни. Он проснулся на рассвете, вышел из дому и спустился к морю.

Море не дышало, огромная сонная гладь светилась под ранним солнцем. Начинался норд; море очищалось у берега, сияло прибрежной мелкой рябью.

Свежесть необозримого простора, чувство вечной жизни овладели Козорезовым, захотелось радостно, по-детски вскрикнуть, он зажмурился; низкое солнце ласково било в глаза — огромной была радость жить.

Сентябрьское утреннее солнце крепко пригрело город.

Петр Козорезов очнулся и заторопился. Знакомыми кривыми улочками он направился в политотдел. Улочки плохо подметали, кругом лежали пыль и мусор; город привычно шумел, был в движении, хлопотлив, озабочен, весел.

Козорезов свернул на набережную, под чахлые деревца, и пошел по бульвару, вдоль моря. Смолистыми, грязными сваями оттенялась вода. Черные полосы резко межились зеленовато-прозрачными. У спадающего песчаного берега лопались круги бурого мазута.

Там, где кончалась тень мостков, сидел неподвижный, оцепеневший человек. Под играющими лучами солнца странно топорщились лохмотья и взъерошенные волосы.

Белая рубаха стала черной, колени вяло лезли из штанов. Тонкими пальцами ног он ковырял в песке однообразно, не переставая, — вверх, вниз.

Козорезов подошел. Человек держал удочку — простой корявый прутик со слишком далеко привязанной ниткой.

— Без поплавка вы ничего не поймаете, — сказал Козорезов.

— А? — Человек обернулся резко, как от толчка. — Нет поплавка. — Глаз не поднял. На свинцовом лице — глубокие синяки под глазами, болезненно торчащие скулы.

— Насадите хоть пробку на спичку, привяжите к нитке.

— Все равно, я так, без пробки.

— Ничего не выйдет!

Человек поднял глаза — взгляда не было; остановившаяся, прозрачная