Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Клеш и матросская форменка сделали Александра Стрельцова ловким и нарядным. Даже его курносое лицо стало энергичней.

В восемнадцатом году Стрельцов носил старую солдатскую фуражку, разноцветные обмотки — одну бледножелтую, другую зеленую, штаны с мотней, в карманах ариетки Вертинского, собственные "поэзы", пузырек с цианистым калием — и кличку "женский батальон" за припухлый зад. В шестнадцатом году Стрельцов пристал к уланам. Мальчик был крупного роста, сообразителен, смел. Во время атаки был ранен в плечо, слетел с седла. Пока он стонал на поле брани, чья-то пуля попала ему в зад.

Вернувшись в Астрахань, Стрельцов послал к черту всех патриотов тыла и воинственный пыл прапорщиков в хорошо сшитых френчах. Он стал большевиком.

Большевизм Стрельцова отличался неразборчивым характером: он собирал на "Заем Свободы", имел подозрительные знакомства. В дни офицерского восстания его повели к стенке. Матросня спасла Астрахань от белой неожиданности и не дала Стрельцову пасть неизвестным героем.

Историческое плавание в Волжской флотилии ограничили бродячий большевизм Стрельцова, придали его мировоззрению более суровые очертания. В начале двадцатого года он был назначен секретарем политотдела Каспийского военного флота. Стрельцов женился на статной неграмотной девушке из рыбачьего села и уехал в Баку.

Пренебрежительная военморская удаль никогда не была чужда Стрельцову. Смеясь, он творил революционные дела и заразительно мечтал вслух; самозабвенно комиссарил, высоким честолюбием не страдал, был откровенно и увлекательно болтлив. Недоучка, он знал латынь и изучал медицину; поэт, но его просторный талант был никак не устроен и ни на что не устремлен.

— У меня четыреста комиссаров, — говорил Стрельцов. — Астрахань, Баку, Дербент, Энзели. Хожу и думаю за всех. Комиссары думают каждый за себя, а я за всех. Марфуша в обиде: какой ты, плачет, молодой муж!

— Как дела с пехотой? — спросил Стрельцов, встретив после страдной многолетней разлуки Петра Козорезова.

Дела с пехотой были дрянь. Козорезов отличался злым самолюбием и поступался им, только если сам того хотел. Он легко приходил в ярость, близкую к самоуничтожению. Бездумно и насмешливо он относился к людям и ненавидел три их разновидности: начальников, дураков и угодников. Во время войн, революций, голода, эпидемий и переселения народов, как известно, лучше всего сохраняются средние величины. Козорезов не имел благополучного характера.

Возвращаясь с фронта, он отстал от поезда, остался один. Окоченев под пургой, на открытой площадке, Козорезов утром на станции Пятихатка высадил окно пассажирского вагона. Пока он лез, царапаясь о разбитое стекло, все купе било ему морду. Не в морде счастье, а в тепле. Козорезов утерся и сел рядом с красноармейцем, одетым в шинель на нижнее белье. Сорочка на красноармейце шевелилась от вшей, как от ветра.

Козорезова довезли до Волги и бросили в тифозный барак. Он бредил, ему было все равно. После тифа на соломе, без присмотра и лекарств, безнадежный Козорезов неожиданно выжил. В губернии начинали есть корешки и падаль. Козорезова подобрал бывший командир полка. Когда желудок перестал быть для Козорезова вселенной, а ноги окрепли, ему выписали проходное свидетельство по месту жительства в Баку.

В загаженной фронтовой шинели, с котомкой за плечами Козорезов явился в штаб бригады. Его назначили сотрудником административной части.

— В канцелярию не пойду, — сказал Козорезов с равнодушной ненавистью ко всем штабным чернильницам.

— А что такое воинская дисциплина, знаешь?

— Знаю. Под Перекопом был.

— Не хочешь быть писарем, будешь кашеваром.

— Лучше кашеваром, чем задрипанным приказистом…

— Ни хрена! — сказал Стрельцов. — Народ у нас свой. Из пехоты вытащим. Будешь сухопутным военмором, форсить на Парапете форменкой. Приходи завтра в политотдел.

С друзьями клешниками Стрельцов ходил в штаб военно-морских сил. Военморы скандалили, задирались, по из пехоты Козорезова вытащили.

— Надо тебе на некоторое время смыться из Баку, пусть пехота успокоится, — сказал Стрельцов пришедшему Козорезову.

— Хорошо. Смоюсь. Куда?

— Ты был студентом на агрономическом?

— Был. В Саратове.

— Назначим тебя агрономом. У нас хозяйство образуется. Военморам приварок нужен. Война кончилась, сами кормиться будем. Завтра придет Пашка Резников — познакомлю. Черноморец, твое начальство. Энергичный, черт! Вместе поедете в Дербент, красные помещики. Я к вам тоже приеду потом. Будем у костра ночами поззы писать.

Стрельцов сел на пол разбирать тюк с агитационной литературой. Козорезов любил книги. Охотно помогая другу, он задумчиво рассказал:

— В Армянском Базаре в доме, где мы остановились, по всему полу была рассыпана энциклопедия. Махновец первый оторвал клочок, закурил — перед тем, как идти на расстрел. В лист из энциклопедии ординарец комбрига завернул на дорогу смалец. Мы поспорили: рвать или не рвать? И, чтобы не замерзнуть, обернули ноги.

Среди брошюр Козорезов увидел книжечку, в которой не было ничего агитационного. В каком-то кооперативе издали полсотни страниц — о древнем колокольном звоне, о дворянине, изгнанном революцией из усадьбы, о смертельном, которое манит, о волчьих следах…

Это была первая книга о революции, попавшая в их руки, написанная после революции.

Друзья читали до самого вечера, до зеленых звезд.

Заперев политотдел, они спустились по широкой горбатой улице, мимо ворот Старой Крепости, к морю. Дул норд — северный ветер. Они сели на гранитном берегу и задумались о жизни. Жизнь была всякая, большая и бедная, вспоминалась легко.

За их спиной шумно и звонко стоял вечерний город, по бокам расстилался тихо — в огнях — вдоль берега бухты. Город был родной с юных лет — и далекий, незнакомый, как новая книга.

Норд свистел над крышами.

Бледным, пыльным утром Козорезов вошел в политотдел, когда красный, волосатый кулак опустился на зеленое сукно и, сдерживая взволнованную грудь, Павел Резников спросил:

— Этим вот рукам — тоже верить нельзя?

Он шевельнул плечом, повернул кулак, раскрыл руку. Как вековые кургапы из смуглой степи, каменные мозоли выперли из ладони. Тяжелыми пальцами он придавил жалкий стол, вокруг которого сидели военные моряки.

— Кулаку твоему действительно верить можно, — с ехидным уважением проговорил короткий моряк. — А голове?

— Голова не кулак, на стол не положишь, — смешливо сказал другой.

Павел Резников отступил на шаг, с мгновенной медлительностью провел рукой над головой — квадратный могучий лоб его засверкал открытым торжеством.

— Лобаст! — упоенно закричал восторженный матросик.

— Богат чердаком!

— Так я полагаю… — сурово начал короткий.

— Пусть хозяйствует! — отмахнулись моряки, радостно побежденные.

Стрельцов представил Козорезова Резникову, дал им прочитать приказ начальника морских сил, что агрономом Каспийского военного флота назначается военмор Петр Козорезов.

Это звучит странно, но великие годы начала революции, гражданской войны, раннего социализма обильны такими