Под стук копыт - Владимир Романович Козин

В мае тысяча девятьсот двадцать первого года Павел Резников, Петр Козорезов и два военмора спрыгнули с поезда перед Дербентом, на разъезде Араблинском, постояли у открытого моря и теплыми песками пошли искать усадьбу и землю.

Они нашли брошенное поместье: сад, виноградник, поливные угодья и двухэтажный дом у самого зеленого моря. В саду — постройки, бывшие промысловые.

— Наше добро! — сказал Павел Резников.

Военморы долго валялись в рослой прохладной траве забытого сада: знакомый необычайный запах земли тревожно радовал их, и мечталось без слов, солнечно, просто.

Землю нашли. Упродкаспфлот дал Резникову бочки с постным маслом и вином, муку и пшено, десяток лопат и полсотни военморов — братишек отчаянной жизни. Живой и мертвый инвентарь они должны были добыть сами.

Военморы стали его добывать. Властные мечты Павла Резникова начали облекаться упругой плотью.

3

Путь Артюшки Арбелова растянулся на шесть суток — в стране была разруха.

Первые дни Артюшка сидел на полу теплушки под мордами лошадей и, свесив ноги, распевал во все горло, под строгий ритм колес, всякую похабель. На станциях он ходил брать начальников станции на господа бога. Артюшка был волосат. Черные волосы росли у него на руках, на ногах, на спине и слегка порыжевшим курчавым треугольником заполняли вырез форменки. Обилие волос, лихой вид и простреленный глаз служили сильным средством воздействия. Зато бродячие девушки, подсаженные в теплушку ночью и соблазненные сенным уютом, утром обязательно покидали Артюшку.

На третьи сутки пути сено у Артюшки кончилось. На четвертые лошади начали глодать деревянные части вагона. Потом сожрали собственный кал. Лошади объели друг у друга хвосты и гривы. Они смотрели на Артюшку так, что храбрый военмор опасливо сказал:

— А ну вас к черту! — И залез на крышу.

Крыша теплушки была раскалена. Горячий ветер летел навстречу. В придорожных разлившихся арыках, измазавшись илом, лежали буйволы; выставив черные рога и длинные морды, они отдыхали от зноя и насекомых в мутной воде. Призрачные горы стояли на краю земли.

Артюшке было жаль лошадей, оставшихся с голыми репицами; они перестали даже тихо ржать. "Мать иху так! — угрюмо думал Артюшка. — А впрочем, все подохнем!"

И сразу пришли воспоминания…

…Из подвала духанщика Артюшка вылез на заре, шел наугад весь день.

Солнце неторопливо закатывалось — и закатилось за степь. Вся степь запахла теплыми, сухими травами.

Сумерки сделали степь невеликой, ласковой, близкой; захотелось прилечь, спать до рассвета на разогретой невидимой земле. Артюшка почувствовал, как горит его лицо, загоревшее от степной пыли и высокого солнца, каким неловким, бессильным стало тело.

В просторных сумерках темнел омет. Артюшка оставил дорогу.

Вокруг омета было мягко, среди вечерней прохлады так чисто пахло разбросанным солнечным сеном, что Артюшка счастливо вздохнул.

Кровавая луна показалась в стороне от омета. Большая и круглая, ей трудно было подыматься с земли, подымалась она багровея, — степь порозовела, стала неясной, прекрасной. Артюшка вздохнул еще раз, удивленный легкой, спокойной красотой близкой ночи.

— Что ты вздыхаешь, как мерин? — спросил его из-под омета веселый голос.

Артюшка отступил.

— Кто здесь? — спросил он, рассердившись.

— А тебе какое дело! — Из-под огромного омета вылез нерослый человек и сел, скрестив ноги. — Садись и ты, — сказал он Артюшке. — Ночевать будешь?

— Буду.

— Ну, милости просим!

Луна поднялась, и степь посветлела, под ометом зародилась тень. Ночь была теплая, — казалось, и в лунном небе тепло.

Артюшка лежал на сене, в полудремоте шевелил пальцами босых усталых ног: остывая, ноги счастливо отдыхали от долгого пути. Незнакомый человек все говорил и говорил; голос у него был грубый, насмешливый, как жизнь. Слушать его было и печально и радостно. Мартын Веточка, военный моряк, бежал от белых.

Утром на краю степи, один под ясным небом, стоял верблюд. Моряки пошли прямо на него.

Солнце пригревало степь, она начинала звенеть, все теплее становился дальний ветер.

— Степь какая ровная! Целый час идем до этого верблюда, а он все далекий! — сказал Мартын Веточка непоздним утром.

Слабая пыль, как длинный след, стояла в воздухе за путниками. Высокое неподвижное солнце, зной, прозрачный воздух. Земля и травы высыхали.

— На Кубани, под Благодаркой, пили мы грязь, — сказал в полдень беспокойный Мартын Веточка.

— Ты все запомнил?

— Все. Память у меня запасливая.

— А я не хочу вспоминать: было — и словно не было!

— Сколько дней может верблюд без воды стоять под солнцем?

— Смотря по тому, какой верблюд: привычный или не очень.

Друзья напились из придорожного болота и повеселели. Дальний верблюд так же стоял перед ними на краю света.

Солнце незаметно катилось к закату. Верблюд вдруг ушел — и степь стала безотрадной.

— Куда верблюд наш смотался? — устало спросил Мартын Веточка.

— Домой.

— Какой домосед!

— Простой ты человек, Мартын!

— Простой. Но не очень.

— Мартын, куда мы идем?

— Хиба я знаю? В чей-нибудь дом!

— Выкупаться бы!

— Ты купался в Феодосии?

— Ничего не помню.

В раннем — еще безлунном — вечере даль стала смутной, близкой. Степной колодец возник перед ними как в тумане.

— Кто идет? — окликнул моряков невидимый часовой, слившийся с тенью колодца.

В степи отдыхал отряд красных бойцов…

…Рассвет начал открывать землю и открыл ее всю задолго до солнца. Вместе с солнцем показалась станция. Блеснуло море, лизнуло песок у шпал. Поезд остановился, и зашумели тополя.

Араблинский.

Вагон отцепили.

Артюшка прибежал в хозяйство к Резникову.

— Ехал как в зверинце! — орал он. — Гнедой вырвал у меня клок волос — соломинка запуталась!

— Белоногий жив? — вскричал Резников и поскакал на станцию.

Лошадям привезли сено. Военморы вытащили их из теплушки, поддерживая своими спинами. Один конь пал. Белоногий был жив.

Тех, кого насквозь просолило море, кого, рассобачив, не приняла революция, кто каждоминутно материл богородицу, свою жизнь и ближайшее начальство, — тех отправляли с судов в полуэкипаж.

Командиром полуэкипажа был белокурый зверь Савоськин в клеше на полтротуара. Когда и он в недоумении разводил руками, братишечек остервенелой жизни переводили в штрафную роту.

Летом тысяча девятьсот двадцать первого года штрафная рота пустовала — военморов штрафовали работами в садо-огородном хозяйстве.

Это были кадры.

Под Дербентом глубокое дно, волна и высокий прибой. Вдоль прибоя тянулись сад, огород, поле, виноградник. Внизу двухэтажного дома устроили склад, на верхнем этаже жила и работала администрация. Стены были прозрачные, — дом дрожал и шатался в шторм.

Военморов разместили в каморках, напротив моря. Каморки они называли каютами, нары — койками, повара — коком, завхоза — баталером, мальчишек — салагами.

Рабочих не хватало. С соседних промыслов с удовольствием потопали во флотское хозяйство промысловые девчата.

Лишь только