Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Ночь склонялась над степью, увлекая к земле Млечный Путь. Высокие травы чернели по пояс. Огонек был неподвижен. Вдруг сзади, за холмом, Рыскул услышал легкое похрапывание — предвестник ржанья. Он оглянулся. Кобыла стояла, вздернув голову и насторожив уши. Светлая голова ее была направлена к ферме. Рыскул взглянул туда же и припал к траве: возле фермы, за углом, он увидал неясное движение, мгновенный блеск, медленно двигающуюся массу.

Нелюдова поставила на стол граммофонный ящик и трубу. Красная труба от пыли и света чахлой лампы казалась розового цвета. На пыльном, продавленном ее теле пересекались царапины. Ящик не вытаскивался из-под голенищ и старых потников со дня открытия фермы.

Это было шестнадцатого мая, в неожиданный мороз; за фермой замерзла верблюдица, и на пастушьих бородках леденели нарядные сосульки. Утром из совхоза привезли на ферму граммофон, завернутый в кошмы и обвязанный веревками. Толстый рабочком примерз к седлу, и пастухи втащили его в комнату вместе с граммофоном и пластинками. Байга не состоялась, но той — праздник конных пастухов и молодых строителей, неторопливый праздник со свежею кониною и кумысом, с перетягиванием каната я с бесконечным успехом играющей трубы — промелькнул, переполненный событиями.

Нелюдова раскопала за чемоданом граммофонные пластинки. Верхняя была разбита. Нелюдова сдула пыль со следующей, прочитала надпись и усмехнулась: рабочко-мовский репертуар был не совсем идейно выдержан; в совхоз попали дореволюционные пластинки фирмы "Сирена гранд рекорд" (с твердыми знаками).

Нелюдова выбрала "Марш кавалергардов", вытерла пластинку юбкой и накрутила ручку. В звуке завода была мягкая прерывистость, знакомый ритм, вызывающий улыбку ожидания. Перед глазами лежал черный диск, усеченный желтым отсветом лампы. Он имел строгую законченность формы и отделки. Среди нищего света, неотделанных стен, шкур, корявого стола, стоптанных сапог он привлекал почтительное внимание. Нелюдова осторожно прикоснулась пальцами к пластинке и опустила иглу.

Рыскул лежал, высунув голову из травы. Он ясно различал скрытые движения толпы; она отделилась от угла фермы и медленно приближалась к огоньку, застывшему среди черных холмов. С терпеливым вниманием Рыскул следил за этим движением. Он предугадывал и соображал. Расплывчатую массу составляло, по-видимому, не много людей. Они спешились. Лошади остались сзади; высокой и плотной кучкой они прилепились к дальнему углу фермы. Люди растянулись. У передних были видны головы. Первую, отчетливую и неспокойную, можно было взять на мушку.

Рыскул отодвинул винтовку и подобрал ноги к животу. Внезапная мысль охватила его. Он может увести кобылу и уехать неслышно в сторону, в ночь. А доктор? Эта хитрая баба с длинными ногами? Которая осрамила его и закрыла за ним ворота? Которая, как птица, летает по степи верхом?

Рыскул провел лихую молодость: он был воин и барантач. Рыскул Батыр Кан никогда не был трусом. Он боялся смерти, но не смертельных встреч. У него была мужественность, яростная мужественность, что поражает своею неудержимостью, сила степняка и в руках винтовка. Он верил в испытанность своего глаза и с напряженной чуткостью остерегался, но не страшился опасностей темноты. Доктор, наверно, сидит у огня. Еще можно успеть.

Он подполз к кобыле. Она все так же стояла, подняв морду. Рыскул свел ее к подножию холма, снял уздечку и спутал ей ноги. Кобыла губами захватила верхушки стеблей и, не дожевав, прислушалась.

Степь окружала ферму спокойствием холмов. Трава подымалась по забору, прорастала на степах и кровлях.

Низиною, сквозь мрак травы, Рыскул добрался до фермы. Перед ним зияли развалины недавнего пожара. Здесь еще обитал горький запах обугленных бревен. Рыскул сделал выемки в дерне, перекинул винтовку за плечи и влез на забор.

С забора, с одинокой высоты, ночь казалась острой и близкой. Рыскул перегнулся. Развороченная крыша обрывалась во двор. Можно было спрыгнуть вниз.

"Только бы не залаял Байкутан!" — подумал он и приготовился к прыжку. И вдруг прижался к забору и сдернул с плеча винтовку.

С противоположной стороны, оттуда, где к огоньку медленными тенями подбирались люди, донесся хриплый звук. Он прорезал холодную тишину, захлебнулся и расширился, настигнутый другими — крикливыми и торжественными. Звуки росли, становились непонятно громкими, дерзкими. Они заполнили весь двор, порывистым, подхватывающим ритмом прорвали его оцепенение и стройным галопом помчались в ночь.

Рыскул слушал, ошеломленный. Не двигался и ничего не понимал.

Постепенно возбуждающий мотив кавалерийского марша, настойчивый среди ночи, начал вызывать в нем приятное удивление. Он приподнялся и сел поудобнее. Двор был неподвижен. Звуки вырывались из хижины. Из приоткрытой ее двери падала полоска слабого света; порой она прерывалась. В хижине ходила женщина.

Рыскул спрыгнул на кучу развалин. Прокрался мимо юрты, увидел сонное стадо коров и, вздрогнув, остановился. В хижине раздался хрип. Все смолкло, и полоска из двери погасла.

Рыскул перевел дыхание. Отчетливо было слышно, как рядом корова поднялась на ноги. Джейранчик понюхал Рыскулий сапог, отскочил и исчез в темноте. Потом Рыскул услышал мягкий, накручивающий звук. На двор опять лег узкий свет. Из хижины, плавно нарастая, вылилась музыка новой песни. Она была проста и величественна.

Рыскул приблизился к хижине. Быстро обогнул ее и тихо подошел к забору. Прислонил к стене винтовку. Уцепился за выступ и просунул голову в широкую расщелину.

Снаружи стояли люди.

На них были войлочные шапки с опущенными полями, возле шапок торчали дула берданок.

Из расщелины были видны двое. Один поднял к небу лицо. Он был оборван и недвижим. Другой опирался на винтовку, словно на пастушью палку. Длинная голова его на голой шее покачивалась, как ветка.

Бандиты стояли не двигаясь и слушали так, как только могут слушать казахи необыкновенную музыку старого граммофона.

ВОЕНМОРЫ

Блестящих гнали мы — вшивые.

Удачливые, бессильные классы, безутешные голубые сословия — мастера битв и барахолок, бессмысленные герои и бессмертные спекулянты, — грозная сволочь, давленная! — стремительно стекали в Крым, как в бочку.

Приказ: пресечь эту последнюю подлость.

В Херсоне было солнечно. За всю свою гражданскую войну я получил армейский паек: серый хлеб, залитый подсолнечным маслом ("А куда его?" — "В хлеб лей! Давай! Катись!"), и сахарный песок в левую ладонь.

Я сел на солнце, на панель, сахарным песком осыпал промасленный хлеб и, осчастливленный, двадцатилетний, жрал, раскинув ноги. Счастий много!

Утро было дрянь, лютый туман над Днепром. Через стылый Днепр буксиренок волочил большую деревянную баржу, а в барже нас, бойцов. Бригада была пешая, стрелковая. Мне полагался конь, я был при штабе полка.

Ветер рванул и унес туман, и омертвели мы от сырого ветра, жестокого,