Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Всадники спустились в лог. К воротам подошла свинья и тревожно всхрапнула подле нелюдовской юбки. Нелюдова не оглянулась. Над зеленой долиной, совсем близко, возникли три головы. Нелюдова увидала казахские шапки, и колени у нее ослабели.

Вороной жеребец ударил по воздуху копытом; распятый в воротах развязками, со вздернутой мордой, он заржал прямо на солнце. Ему неуверенно ответила пегая кобыла с белым хвостом. Сквозь конское ржанье с обманчивой ясностью донесся знакомый голос, и сразу стало видно под шляпой энергичное лицо со вздернутым носом.

Кулагин, в светлой рубахе, приветливо взмахнул камчой и блеснул зубами. Степь стала яркой, неизмеримой, прекрасной. Нелюдова вздохнула, улыбнулась, крикнула, — нет, только что-то прошептала, — и ударилась затылком о сучок.

— Жеребца уберите! — ласково сказал Кулагин, подъезжая к воротам.

Женщина проворно отвязала коня и отвела его в сторону.

Кулагин был веселый человек, здоровый и ловкий. Он любил лукавых девчонок, огромное небо степных закатов и высоких коней и беспощадную настойчивость своего поколения. Он спрыгнул с рослого коня и с чувством почтительного удивления пожал осыпанную конской перхотью руку Нелюдовой: эта женщина, рыжая и тонкая, как свеча, осталась там, где ее ждала смерть, и Кулагин не мог не удивляться спокойной простоте ее поступка.

Нелюдова привязывала жеребца в конюшне. Она шелестела в дневном сумраке стойла особенно, по-своему, как всякая женщина, и отрывисто звякала железом недоуздка. Из стойла доносился стук копыт. Кулагин искоса, с озабоченным вниманием наблюдал за тем, что происходило в полумраке конюшни, прорезанном лучом.

У этой женщины была удивительная стройность движений — та сухая, свободная сдержанность, что порой незаметна, как дыхание. На ней была растерзанная юбка, на ногах — грязные сапоги со стоптанными каблуками. Она вошла в полосу солнечного луча и вся загорелась — длинная и тонкая, с яркой головой.

У дверей конюшни Нелюдова взглянула на притихшего зоотехника. Кулагин знал ветеринарного врача давно и вдруг впервые заметил глубокую настойчивость ее прозрачных глаз.

— Вы, — сказал зоотехник, застигнутый женским открытым взглядом, — как хотите, а вы совершили поступок большого масштаба.

— Ерунда! — ответила Нелюдова и смахнула с юбки соломинки и пыль.

— Нет, не скромничайте. За это дают ордена. Ведь на ферме, кроме вас, остался только один верный человек — и тот кобель.

Язвительное легкомыслие собственной фразы понравилось зоотехнику. Нелюдова не обратила на нее внимания; она стояла напротив, молодая и растрепанная, на лице ее было странное выражение удовольствия и насмешки.

— Пастухи разбежались, потому что не были вооружены.

— А вы?

— Я врач.

Рассеянная улыбка легла на худое лицо Нелюдовой; улыбка задрожала на кончиках рта. Усталое лицо женщины неожиданно стало солнечным и живым.

— Бандиты не трогают стариков, врачей и пекарей.

Конный объездчик подошел к конюшне и вопросительно посмотрел на Кулагина. Это был высокий казах в поярковой шапке, украшенной малиновым отворотом. У него было лицо монгола с твердой кожей, натянутой на скулы, прорезь острых глаз и нерастущая бороденка в виде запятой.

— Вот, товарищ Нелюдова, — сказал Кулагин, — ваш телохранитель и новый сторож фермы. Рыскул Батыр Кан, добровольно согласившийся разделить с вами опасность…

— Что можно сделать с одной винтовкой?

— Да, конечно!

Кулагин замолчал, снял шляпу и вытер лицо. Во двор вошел Байкутан; с языка его капала слюна. Он повалился на землю возле Нелюдовой и с недобрым вниманием начал следить за чужими ногами.

— Товарищ Нелюдова, в совхозе ждут бандитов каждую ночь. Все на ногах, сам директор ночует в конюшне. Ни одного лишнего человечка!

— Я понимаю, — сказала Нелюдова и отвернулась.

Кулагин уехал через степь, мимо Конской щели. Рыскул Батыр Кан закрыл ворота. Потом снял с седла свой полосатый хуржум и отнес его в юрту. Нелюдова прислонилась к открытой двери пекарни и закурила.

В пиале с кумысом отражались голубой круг неба и стройный переплет юрты. Нелюдова сидела на белой кошме, расшитой красным орнаментом бараньего рога, и держала пиалу на коленях. Рядом проворный Рыскул завязывал кожаный кумысный мешок, привезенный из совхоза. Темные пальцы Рыскула двигались с уверенной быстротой. Завязанный бурдючок стал похож на голый сытый живот. Рыскул поднял от бурдючка лицо и сверкнул узким глазом.

— Хороший кумыс? Моя баба делала. Совсем молодая, — и похлопал по бурдючку.

— Значит, ты недавно женился?

— Ого! — Рыскул поспешно допил остатки кумыса из нелюдовской чашки и щелкнул языком. — Три месяца. Очень красивая. Раит-кан. У другой девки такого имени нет. Хорошо, да?

— А старая где?

— Старую в колхоз сдал. Она пятилетку делать хочет.

Рыскул заправил за голенище высунувшийся войлочный чулок и искоса, с наивным задором, взглянул на Нелюдову.

— Умная у тебя была первая жена.

— Очень умная, — покорно согласился Рыскул. — Только совсем старая. В колхоз захотела — я держать не могу. Нынче каждая баба свободная. Как в одной песне слова поются: "Жена не варит больше мужу чай — она делает в колхозе кирпичи".

— Откуда ты такие песни знаешь?

— Я все знаю. Я в Алма-Ата был, и в Джаркенте, и в Каркара был. Я сам песни петь умею.

Рыскул поднялся. Упрямое здоровье многих поколений, живших среди трав и солнца, распирало его плечи и грудь. В узком просвете Рыскульих глаз Нелюдовой почудился скрытый блеск лукавства и пренебрежение.

— Какие же ты песни петь умеешь?

— Разные. Меня слепой из Каркары научил.

— Ну, спой! — сказала Нелюдова с усмешкой. — Интересно, что за песни.

Рыскул улыбнулся застенчиво и самодовольно. Достал из хуржума скомканную баранью шкуру, опустился с ней на кошму и скрестил ноги. Лицо его стало неподвижным. Он бережно вынул из шкуры домбру и пальцем провел по жильным ее струнам. Через весь долгий звук двуструнной домбры протянулись жалость и скорбь.

3

Рыскул проснулся первый. В юрту смотрели сверху две звезды.

Из разорванного внезапно сна возникли ночь, треножник и легкий запах кумыса. За юртой, в ночной тишине, Рыскул почувствовал недоброе. Он встал на колени, осторожно, как ребенка, приподнял с кошмы винтовку и высунул голову наружу.

Прямо против юрты неподвижно стоял Байкутан. Голова казаха почти столкнулась с собачьей мордой. Пес отскочил в сторону и зарычал.

У Рыскула вспотела в руках винтовка. От растерянности и наступившего безмолвия он заерзал сапогами по кошме. Тело его опустело; над ухом зашевелился мускул.

Потом Рыскул рванул мешок, висевший вместо двери, нагнулся и выскочил с оскаленным лицом.

На дворе было пусто. Коровы лежали под звездами. Черная перекладина ворот рассекала Млечный Путь. Холод обвил колени Рыскула и прикоснулся к голому затылку. За юртой залаял Байкутан. Лай его был странный,