Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Волков засмеялся и тронул коня.

— Светланочка, — произнес он с беспокойною мужской нежностью, — надо тебя к врачу!

Лес расступился с правой стороны и показал открытую темную полянку. Поляна пахла дымом костра.

— Ну вот мы и дома, — сказал Волков и повел коня по траве.

За деревьями показался костер, потом другой, вершины деревьев были освещены беспокойным светом, поляна развернулась незаметно и широко, в траве просочился ручей, залаяли собаки, у ближнего костра поднялся пастух, и стало видно под деревьями большое темное стадо.

— Хунчинос! — удивленно вскрикнул Волков.

— Я, начальник.

— Когда же ты успел?

— Я быстро шел, — печально ответил пастух. — Я заплачу государству, начальник.

— Что?

— Барашек пропал, не нашли.

— Ну, полно, что ж поделаешь!

— Здравствуйте, Хунчинос, — сказала Светлана.

Старик подошел к коню.

— Ай, хороший барышня!

— Я с вами ночевать буду.

— Пожалуйста, костер сделаем большой, чай будет!

Волков спросил, благополучно ли стадо, и повел Светлану к костру. Собаки почтительно последовали за ними. Костер разрывал ночь неровным светом, старый дуб стоял огненный и черный, листья его шевелились в ярком дыму, белый козел лежал с открытыми глазами на краю темноты.

Старуха благополучно вернулась в колонию.

Дом стоял с темными окнами. Старуха осветила кухню и тяжело опустилась на резной табурет у плиты, потом быстро поднялась и посмотрела, нет ли на ногах клещей. Клещей не было. В кухне было спокойно, тепло и домовито. Старуха сняла с плеч шаль и уронила руки на колени.

Она собиралась с силами перед тем, как начать действовать. Все было прочувствовано, обдумано и решено в фаэтоне, на обратном пути. Ветеринарный врач в начале дороги обиженно свистел, потом стал рассказывать о пироплазмозе, наконец замолчал. Пара рысаков резво шла под уклон, домой.

— Грустно мне, Варвара Константиновна, — сказал врач, когда фаэтон остановился у дома старухи, — обидно за свою жизнь и грустно. Хотел стать профессором — не стал. Хотел любить — за сорок лет никого не полюбил. Позволите, приду к вам с коньячком, выпьем вместе, "где же кружка, сердцу будет веселей".

— Благодарствую, Леонид Сидорович, но простите старуху, я устала.

Долго отдыхать на резном табурете в теплой кухне было свыше сил. Старуха прошла в комнату, осветила ее и подняла крышку сундука. "Материальное благополучие есть залог душевного и всякого благополучия".

Старуха разобрала вещи в сундуке, сняла со стены свой портрет в черной раме — молодая женщина с властным лицом в пышной блузе — и положила его в сундук, между отрезами материи и подушками; оглядела комнату и подошла к синему занавесу.

— Потом, — прошептала она, — сперва кухню.

Кухня скромно сияла. Здесь было все необходимое для кулинарного вдохновения; здесь царили строгие привычки старой любви и высокое самоуважение. Кухня была закончена и выразительна, как художественный образ, подчеркнутый пятью блестящими сковородками, развешанными на стене.

Старуха сняла сковороды с голубой, вымытой мылом стены, вложила их одну в другую и задумалась. Над сковородками была полка с кастрюлями и глубокими тарелками в старинных искусных разводах.

Корзина для посуды, обшитая изнутри парусиной, хранилась в углу конюшни, под лестницей. Старуха вспомнил о корзине.

— Не донесу одна!

И почувствовала, какая она старая и как надоело ей жить. За семьдесят четыре года всяческой жизни в ней накопилось столько одинокой усталости, столько прошло над ее высокомерной головой событий, чужой радости, страданий, что она давно сказала себе:

"Еще годика два — и можно умереть".

На эти два последних года она устроила себе мягкий уголок: в тепле и умирать приятнее, а к вечеру, когда начиналась тишина, старуха знала про себя, что проживет, пожалуй, еще лет десять.

Она зажгла фонарь и пошла в конюшню. Двор был большой и тихий, хозяин уехал в виноградники, просить его помощи можно только утром; до утра — долгая ночь, не спать, смотреть в темноту… лучше через весь двор проволочить корзину.

Старуха осветила фонарем дверь конюшни, потянула ручку и отшатнулась.

Из конюшни выбежал ягненок. Он сделал по двору быстрый круг, остановился посреди двора и заблеял. Старуха подняла над головой фонарь.

Ягненок был пестрый — белый с черными боками — и казался безголовым: черная голова сливалась с темнотой ночи. Он деловито пошел к воротам, от ворот со всех ног бросился назад, чуть не налетел на старуху, отпрыгнул в сторону и замер, удивленный. Старуха тоже была удивлена.

"Чей? У хозяина овец нет".

Она вздохнула и пошла за корзиной. Ягненок потрусил сзади.

Корзина высилась в углу конюшни, огромная, засыпанная сенной трухой. Старуха повесила фонарь на гвоздь и поволокла корзину. Конюшня была не убрана, старуха ступила в конский помет, поскользнулась, ослабела от горечи, перетащила корзину через порог и встала, задыхаясь.

Дверь комнаты была открыта, в комнате был свежий запах ночи и помета, запах лошади. Корзина стояла на газетах у синего занавеса, старуха отдыхала на диване.

В дверь вошел ягненок, осторожно простучал по полу копытцами и неслышно начал делать лужицу, но не кончил этого долгого занятия, испугался тишины и заблеял.

Старуха приподняла голову и долго глядела на ягненка; глаза ее оживились, она поднялась и принесла из кухни блюдце с молоком.

Пить из блюдца ягненок не умел, старуха напрасно тыкала в молоко его черную мордочку. Ноги ягненка расползались по полу, он пятился и отчаянно тряс головой. Старуха обмакнула в молоко палец и сунула его в рот ягненку. Ягненок зачмокал, ударил копытцем о пол от жадности и сладкого нетерпения и пошевелил жирным хвостиком. Потом понюхал молоко, высосал его, тут же закончил свою лужицу и пошел стучать копытцами по комнате.

Ночь проникала в комнату; через дверь был слабо виден ствол яблони и две далекие звезды. Старуха села на круглый табурет. Ягненок подошел и понюхал ее ноги. Старуха погладила его и медленно приподняла крышку пианино. Лицо ее стало строгим, глаза сдержанно блеснули.

Очаровательные глазки, очаровали вы меня…

Я опущусь на дно морское, я подымусь на облака.

ПОД СТУК КОПЫТ

1

Днем у Конской щели бандиты поймали заведующего и убили его. К вечеру пастухи карантинной фермы в страхе разбежались, бросив свои кошмы и государственный скот.

На синей горе, очерченные закатом, долго были видны два последних беглеца. Ветеринарный врач Нелюдова смотрела на закат и била себя по ноге камчой, не чувствуя боли.

Беглецы скрылись за хребтом. Женщина на ферме осталась одна.

Джейранчик на паутинных ножках подошел к Нелюдовой и понюхал ее сапог. Сапог привычно пахнул конским потом,