Под стук копыт - Владимир Романович Козин

К вечеру баталер Андрей Котов напился вдрызг, до полного помрачения. Он был самый сильный человек в хозяйстве. Он был незаменим, матросский бог с Балтики, когда по утрам помогал вытаскивать моряков из кают. Он лодыря подымал над головой одной рукой, рысью нес к морю и бросал в волны. Напившись, Котов бродил по берегу, ломая остатки промысловых сооружений, и плакал вместе с ветром.

В смятении, в смуте, окаменев, сидел Козорезов на втором этаже. Среди случайностей фронтовых он привык смеяться над смертью: "Пропала шинель, а с шинелью пропала и тысяча вшей!" Теперь все было иначе.

"Убит Иван Дудкин! А я — случайно! — остался жив!

Возник, словно из капитализма, — социализм: желанный и неведомый, наглый, благой; истлевшие миллиарды неповторимых предков вопили благим матом — моим розовым откровенным ртом:

— Даешь!

Давали — до семнадцати лет.

Потом я — один! — отправился в мир, кишащий новизной событий и рваными людьми — зачарованными, разочарованными, паскудно праведными паскудами.

Было голодно, чечевично, пулеметно, великолепно. Молодость спешно целовалась в придорожных сортирах, в тифозных бараках поэты бредили новыми стихами. Буднями были битвы. Революции не хватало сапог, бязи, коней. Сильные люди мечтали о чистых портянках — долгий пот разъел ступни ног. В бой шли за баню, мировую революцию ожидали на днях.

Все было просто и ясно".

Козорезов захотел тишины. Он спустился со второго этажа, пошел по берегу моря. Какая легкость простора! Величие волны и ночи тянуло вдаль, в бесконечность.

Он разделся, вошел в море; ныряя под волну, радуясь своему молодому, сильному телу, плыл все дальше и дальше, пока к нему не вернулось спокойствие.

Повернув обратно, Козорезов не увидел земли. Он плыл вместе с черной волной. Долго плыл.

Берега не было.

Козорезов устал и перевернулся на спину; отдыхая, лежал неподвижно, стараясь определить по звездам: где же берег? Волны несли его. "На сушу или в море! В волнах умру?"

Козорезову стало холодно; согреваясь, он энергично поплыл. Долго плыл.

Ни огня, ни земли.

И вдруг услышал: впереди — прибой. Огромная волна подхватила его — и выбросила на песок.

Козорезов выполз на берег, лежал без сил, тяжело дышал. Отдышавшись, увидел огни. "Хозяйство ты мое, мое хозяйство!" — с нежностью подумал он.

Теплая, темная ночь. Дружелюбно, однообразно шумит море.

Козорезов торопливо пошел на огни, опасаясь встречи с Андреем Котовым. Мокрое тело дрожало; он трусцой побежал по берегу — искать свою одежду.

Резников вернулся с идеей переселения хозяйства.

— Так хозяевать, лучше не хозяевать! — говорил он. — Нет у нас ни помещений, ни доброй земли. Ерунда на свежем воздухе! Сидим у моря и сажаем капусту, а зимой, конечно, перемерзнем здесь, как сучки. Отвезешь рапорт Стрельцову, — обратился он к Петру Козорезову, — надо перетаскивать хозяйство. Не черта здесь поливать песок да девок портить!

Козорезов был рад хоть неделю пожить в Баку, хотелось гоголем пройтись по бульвару, посмотреть на ярких бакинских женщин, — ему недавно исполнился двадцать один год.

Поехали втроем: Петр Козорезов, невольный убийца Андрей Котов и ловкий, бесстыдный, как обезьяна, Женька Ларский. Поздно вечером они залезли на крышу теплушки.

Глазам было мягко, полуночно; телу неудобно, но привычно. Живо проносились свежие звуки: ударный, тревожный звон буферов, стон усталых теплушек, паровозный дых и посвист.

С болью дернулись, тронулись, встали; дернулись, закачались, пошли; паровоз взвыл, дернулись на ходу, замелькало белое, черное; убыстряясь, покатились в ночь, в дымный ветер, в безглазье: ни огня.

Поехали.

Расписание было со станции отправления, далее — в безответном пути — состав следовал с переменным успехом от смутных развалин одной станции до неспаленной другой.

Поезд несся в ночном пространстве, очарованный, одинокий, или мерзко, жадно тащился, как вошь по мокрому брюху. Мужество в терпении. За четыре года гражданской войны Петр Козорезов познал эту истину сполна. Он стал вынослив, неутомимо терпелив в мелочах голого, нагольного, наглого бытия — в голоде, холоде, вшах — и в главном — предсмертном.

Знание спасает; знание питает день, ночь делает удачей, жизнь прочной. Теплушки надо знать.

Военморы отлично выспались под звездами и паровозной гарью, к утру замерзли и перекочевали в теплушку, выбросив оттуда двух бородатых мешочников.

Маленький, юркий Женька тотчас пристроился возле ехавших женщин.

— Я без бабьей ласки жить не могу, у меня отупение сердца происходит, — говорил Женька, и бабы ласково теснились, давая место возле себя веселому матросу.

Втиснувшись, Женька раскинул руки, обнял сидевших рядом и громко заговорил, привлекая внимание:

— Здорово я раз на войне испугался!

— На войне только и делаешь, что пугаешься, — издали отозвался Андрей Котов. — Кончилась война, Женька!

— Кончилась!.. Война никогда не кончается. Передышка!..

— Рассказывай! — закричали женщины.

— Дежурил я ночью в штабе, прилег в полночь на скамейке…

— Такому дежурному кусок мяса отрезать и свиньям отдать, — снова вмешался Котов.

— Дежурному позволено спать пять часов в сутки в полной амуниции, ничего с себя не снимая.

— Ладно, ври дальше.

— Прилег я на скамейке, только чуть ремень распустил. Вдруг — конный с береговой заставы; докладывает, слышны голоса с моря.

— Почудилось?

— Нет, не почудилось, а ясно, говорит, слышен подозрительный крик. Я послал ординарца Петьку Шапошникова с донесением к комиссару, потому что по бригаде приказ был: командира полагать сломавшим на разведке ногу, на домашнем лечении, в отпуску. И в журнал записал, что ровно в двенадцать часов ночи был слышен с моря, у песчаной косы, ночной крик.

— Писарь!..

— Поди ты знаешь куда! Записал в журнал, а в это время подскакал другой конный, с заставы; слышен, говорит, открытый крик в ста шагах, — наверное, врангелевский десант с моря. А ночь черная, не видно ни хрена!

— Врать ты мастер, Женька! За это тебя и дежурным по штабу назначили, хоть ты и был наипростейший ординарец!

— Завидуешь?

— Я, братишка, на своем веку все видал и перевидал. На войне разных людей очень много, а завидовать некому: позавидуешь человеку, а его и в живых уже нет, и белого тела не разыщешь.

— Смерть — дело житейское; жизнь не возлюбленная, можно и расстаться.

— Ну, ври дальше.

— Прибежал комиссар, вызвал пулеметную команду на тачанках и команду конных разведчиков. Поскакали к Черному морю. Остался во всем штабе я один, и спать мне уже не хочется. Проверил свой наган, вышел на крыльцо, стою, слушаю: море шумит, и больше ничего. И вдруг с моря крик, осторожно кто-то кого-то зовет. Я за наган — и к телефону. Звонить, а куда? кому? Ничего не известно! Будут потом надо