Под стук копыт - Владимир Романович Козин

— Колодец! — хрипло вскричал Табунов и поскакал.

Он спрыгнул с коня и склонился над бедным, неприметным колодцем; от него медленно, мягко отлетели крупные черные бабочки. Темная вода была странно близкой. На воде плавали мертвые жуки-навозники, пауки, жужелицы, скорпионы. Буланый конь сильно тянулся к колодцу, припадая на передние ноги, и тревожно всхрапывал. От воды пахло сероводородом.

Горловина колодца была узкая, оплетенная саксаулом.

— Брошенный колодец, — сказал Камбаров. Он перелил остатки из фляги Александры Самосад в свою флягу, снял с иомуда недоуздок, достал из колодца воду, попробовал и выплюнул: вода была горько-соленая.

— Насмешка пустыни! — сказала Самосад.

— Вымоем коней и сами обмоемся, — сказал Камбаров. — К флягам не прикасаться!

Солнце склонялось к обожженным пескам, смягчалось; тени становились длинными.

— Не буду думать о колодце, — прошептала Самосад. — Не буду — и все. Это просто жидкость для смывания пота.

Она вытягивала из колодца флягу за флягой. Лошади были неспокойны, они били передними ногами песок, просительно, жадно похрапывали, рвались к колодцу. Мужчины расседлали лошадей, протерли подседельные места жгутами из сухой травы, вымыли конские головы и ноги, обмыли конские тела. Лошади влажно заблестели и мгновенно высохли, покрывшись белым налетом: соль.

Когда мужчины облились колодезной водой, и они стали белыми, как статуи. Самосад смеялась, любуясь ими, и кричала:

— И я хочу быть статуей!

Мужчины увели лошадей от колодца, за последний рассыпанный увал. Самосад, раздеваясь, громко спросила:

— А вы не станете подсматривать?

— Станем, — ответил Табунов, — вам будет интереснее!

— Психолог недоразвитый! — отозвалась Самосад, укрепила недоуздок за саксауловое плетение и по веревке недоуздка спустилась в колодец.

— Остроумно! — сказал Камбаров. — Мы не догадались.

От обильной прохлады колодезной воды Самосад испытала такой восторг жизни, что запела без слов: "А-ля-ля-ля-ля!"

Она пела недолго: запах сероводорода стал крепко противным, возмутительным, — Самосад выскочила из колодца, почуяла легкость дыхания и просторов, свежесть обрадованного тела — и заплясала на твердом песке.

— А-ля-ля-ля-ля-ля!

— Красивая девчонка! — сказал Табунов.

— Она прекрасна! — сказал Камбаров.

Солнце горячо закатилось, оставив великий закат; из-под него потянуло чуть прохладой — счастьем пустыни. У крутого подъема, где был чистый песок, Камбаров приказал ночевать.

Через беззубый край десен он влил лошадям из своей фляги по большому глотку воды; из другой неполной фляги дал глотнуть Александре Самосад и Табунову.

— А вы, Кара Сахатович?

— Пусть мал-мало останется: я — потом!

Камбаров снял седельную подушку с казачьего седла, на котором сидела Самосад, положил седло на песок, потниками вверх, чтобы песчинки не попали на потники и они хорошо просушились; верхние кошмы с буланого полуахалтекинца и своего серого коня расстелил на песке.

Человека в пустыне скрывает простор.

На кошме можно спать спокойно, фаланги не тронут: овцы жрут их с удовольствием — фаланга опасается запаха овцы, овечьей шерсти.

Когда собрали сухой травы лошадям, Камбаров сказал:

— Два часа караулит Александра Максимовна, остальные спят, затем — Виктор Ромэнович, под утро караулю я.

Ночью тревога ответственности разбудила Камбарова. Цветущая, полная луна поднималась в небо, начиная блестеть. Александра Самосад не спала. И Табунов не спал.

Опп сидели на вершине песчаного подъема, спиной к теплой луне. Слова их и песок осыпались к подножию высот-кп, где лежал Камбаров. Они беседовали о любви.

Табунов. — Я никогда не произносил общечеловеческое слово "люблю". Кажется, сейчас я скажу…

Александра Самосад. — От вас пахнет потом.

Табунов. — В поте лица, в поте сердца зарождается любовь!

Самосад. — От вас пахнет конским потом.

Табунов. — Есть жеребцы-однолюбы.

Самосад. — Это не ваш идеал.

Табунов. — Что знаете вы, Александра Максимовна, о страстных противоречиях любви?

"Воды бы, водички, — подумал Камбаров, — я высох, все сухо во мне, а они — про любовь, бродяги, дети, страсти в пустыне, легендарная беспечность! Мы заблудились".

Самосад. — Не страдайте, Табунов, не верю вам.

Табунов. — Мне наплевать, я влюблен — и баста, кутарды! Я влюблен в женственность всю жизнь. Я в женственность вашу влюблен, Санька-Прелесть!

Самосад. — Успокойтесь, Виктор.

Табунов. — Я влюблен — и…

— Точка!

— Вы не безумная, я безумен!

Восторженный Табунов обнял Александру Самосад и опрокинулся; с гневной силой она оттолкнула его, он скатился с вершинки, вместе с потоком песка, ногами — на голову Камбарова.

Камбаров. — Разуться надо, Виктор Ромэнович, ноги отдохнут.

Самосад. — Мы разбудили вас, Кара Сахатович?

Камбаров. — Нет, я спокойно сплю при удвоенном карауле.

Табунов засмеялся. Самосад спустилась с высотки, села рядом с Камбаровым, сняла брезентовые сапоги.

— Как отрадно!.. Скажу Табунову при свидетеле, пусть запомнит навсегда: красноречие — это превосходно, страсть — благородно, за прочее буду бить морду, наотмашь! Всё.

Камбаров сбросил ноги Табунова со своей головы. Табунов вскочил в ярости. Самосад сказала:

— Не спорьте со мной, я крепкая!

Легла и заснула.

12

Через день Камбаров вел остальных по теням и звездам, на юг. Медленно ехали верхом, шли пешие, ведя в поводу покорно обезумевших коней. Глаза лошадей и людей были воспалены; с губ много раз сползала кожа, губы почернели, потрескались, кровоточили; мысль замирала, голоса стали жалкими; лошади смотрели на людей со скорбной жадностью, чуть ржали скуля. В рваных, обожженных снах люди видели воду, одну воду, только воду — в разнообразных соблазнах: воду рек и каналов, тихих арыков и кяризов, прохладных колодцев и родников, воду в кувшинах, кумганах, каугах, ведрах, бутылях, прозрачных стаканах, пиалах. Спали днем, в ложбинах, падях, под буграми: так приказал Камбаров. Шли предутренней порой, в ясной свежести утра, в недолгой ласке вечера.

Шли за Камбаровым — в сомнении, ярости, тоске, бессильном послушании, отчаянии, безразличии, покорности; и преданности, когда Камбаров, чуя опасный миг, говорил уверенно, с неподвижным спокойствием:

— Табунов, вперед, я — за вами.

— Самосад, вперед, мы — за вами.

На юг. К пограничной линии.

До нее не дошли.

Поздним утром, на широкой гряде, круто спадающей, вдруг увидели дальнего всадника; не поверили; окаменели.

За всадником показались еще трое — они понеслись вниз по склону, держа винтовки у бедра.

Хвосты коней были обрезаны.

— Пограничники! — нелепо высоким голосом вскрикнул Камбаров, и Табунов заметил зеленые фуражки.

— Пограничники! — приоткрыв опаленный рот, беззвучно прошептала Самосад и вся ослабела, упала лицом на пыльную гриву своего иомуда — и выпрямилась, грязцой ладонью отирая глаза. — Чистые пограничники! Лица чистые. Лошади чистые. Пограничники.

Порыв уплотняет силы и утомляет; человек порыва быстро устает — мгновенно обновляется. Грозно-спокойный вид пограничников воскресил Табунова, он приосанился на своем истощавшем полуахалтекинце и, подняв руки, весело крикнул:

— Сдаемся, сдаемся, счастье — быть в плену у вас!

Через полчаса, на ровном песке — белизной высоких дувалов и плоских кровель — блеснул