Под стук копыт - Владимир Романович Козин

так иные одаренные профессионалы поразительно верно оценивают — народу неведомые, еще непризнанные произведения искусства: симфонии, спектакли, статуи, пейзажи, портреты, поэмы, повести.

С девятьсот восемнадцатого года жизнь Константина Кабиносова стала увлекательно пестрой; он так привык к вдохновению крутых перемен, к острой новизне впечатлений, мыслей, страстей, что неизменность бытия в течение полугода казалась ему скотским насилием. "Я постоянен в своем непостоянстве!" — лукаво говорил он, чтобы удивить, но это было истиной. Наследственные возможности Кабиносова были разнообразны, нестойки. Порывы событий и судеб, бедствий, обидных приспособлений, непрочных удач, свирепых столкновений, нелепых счастий сорвали многие потомственные возможности Кабиносова, они погибли, не развившись, в пыли и стуже бедных забот, в жадности ("Меня хватит на все!"), в хвастливой суетности, забвении. "Я — оборванный потомок революции!" — уверял студент Кабиносов смазливых неподатливых девчонок. Он был влюбчив, вспыльчив, простосердечен; ему нравилось поражать людей своими поступками, суждениями, делами. Девчонок с крепкой брачной мечтой он не привлекал: они считали его особью опасно интересной, неосновательной, внебрачной.

Когда Кабиносов уставал от плутоватой рассудительности девушек, он влюблялся в покорную красоту живого одиночества, в легкость его дыхания и просторов: "Я, книги, мысли — моих горячих предков, моих бесстрашных предшественников, моих современников!" Кабиносов наслаждался познавая, сочетая неблизкое, дерзко обобщая ("Мир осознает себя через человека!"), вдохновляясь силой намеков, домысливая. Он изучал историю и экономику сельского хозяйства, наследственность и ее изменчивость, происхождение животных, приспособляемость и жизненность, общую и частную зоотехнию. Будучи студентом третьего курса, он отважно спорил с профессорами; они предсказывали ему славную научную будущность, но Кабиносов более всего уважал независимость мышления и поведения. Он горделиво защитил дипломную работу, отмеченную ученым советом как подлинный вклад в науку, и простым зоотехником уехал в Каракумы ("Черная пустыня? Нет. Великая пустыня! Так надо переводить!").

В стране пустынь, чуть принаряженных оазисами, Кабиносов увлекся каракулеводством. Терпеливые века создали редкое своеобразие животных; они плодились ягнятами прекрасной ценности: рисунок и цвет их шкурок вызывал порой эстетический восторг. "Каракульская овца, — говорил Кабиносов, — творит предметы искусства!"

Одна из человечнейших черт русского человека — почтительная чуткость к языку и облику жизни иных племен и стран. "Мы — народ для пародов!" — утверждал Кабиносов; он усвоил туркменский язык, ладно жил среди скудного величия песков, словно пустыня была его отчизной, резво ел плов руками, сосал едкую зелень наса — табачную пыль и удало сплевывал ее, как истый туркмен; его друзьями были тучный, смешливый овцевод Джума Пальван и пастух хурды Язмурад.

До нашествия директора на колодцы Язмурад и Кабиносов-Кайгысыз вечерами развлекали пастухов воодушевленной трепотней: пастухи требовали новостей, чтобы сердце и действительность, труд, мысль не высыхали, как забытый колодец.

В годы прасоциализма на далеких пастбищах не знали радио, и газеты возникали реже, чем юный девичий месяц; а в чем радость пешей жизни у стад? Конечно, благополучие отар, сладкая вода, вечерний плов, табачные отрады — нас и чилим, добрые чарыки, брезентовый плащ или ойлик, кошма, постум, дутар — и новости! Человек, не одаренный новостями, досаднее лишенца.

"Хабар бар?" (Новости есть?) Это и призыв, и тревога надежд, и близость очарований.

У краснобороденького хабарчи Язмурада всегда был полный хурджин новостей: жизнь вечно изменчива — жизнь есть событие; уметь наблюдать ее — весенние страсти черепах и верблюдов, битвы псов, скарабеев — жуков-навозников, скорнпонов и фаланг, движение окилана — змеи-стрелы, ветра и песков, человеческих глаз и рук, старые и свежие следы — есть дар познания, чутье бытия; событие; и сила знойного беззапретного воображения творит события.

Человек создает вещи и войны, революции и особняки, всенародные связи, скиты, изуверства, истины, идеи, подлости, чудеса, небылицы; брехня должна быть вещей, небывалой, как и поэзия. Брехать народу, чтобы он хохотал и, хохоча, обновлялся мыслию и волею, — наглое развлечение, искусство бесстыжих и жизнерадостных. Пастухи, вежливо прощали грубость слова — была бы смелость вымысла, радость неожиданности.

Ель сказал Кабиносову:

— Может быть, я и вы — навоз…

— Перегной? Оставим эту болтовню!

— История меняет социальные знаки, Константин Кондратьевич, плюсы перевоплощаются в минусы — и наоборот!

— Есть древнеегипетский знак вечности.

— Некогда нам заниматься вечностью, мы стремительны, земля в страшном беспорядке, всюду сор и пыль веков, неубранность и неизвестность!

— Все есть процесс.

— Вы не даете закончить мысль!

— Разорванное мышление отвратительно.

— Он — не коммунист! — став стройным в гневе, вскричал Ель; издали, с лысого бугра, он указал на большую кибитку.

— А что оно?

— Он угнетает, он — шкура, самозванец, оборотень! Думаете, я не знал подлинных коммунистов? Нет знал и знаю! В Питере я отдался марксистской философии, я ослабел от отчаяния, сомнений, неловкой жизни, и Шопенгауэр грыз меня, как шакал, будущее казалось мне кукишем, прошлое — кровавой лужей, и был лишь один человек, который считал меня человеком; он был поврежден пытками офицерья в плену у генерала Шкуро, он испытал голое одичание, спасаясь в пустынных снегах, он плача расстрелял двух лучших друзей — одного за простодушие, другого за самовластие, он был бездетен, и любимая жена бросила его, — он добровольно уехал работать в район, где люди пожирали трупы (и до этого способны довести народ кабинетные теоретики!), и он был падежным человеком науки, когда мы познакомились, он жил безбытно, одиноко, с утра до ночи — в терпеливом мире лабораторий, — и у него всегда находились для меня хлеб и колбаса, насущные мысли, насмешка и чуткость. А что я ему? Человек. И он был подчеркнутый человек, коммунист. В кибитке же у нас сидит отребье — и смрадно дышит!

— Директор имеет право сидеть, где захочет.

— Оставьте, Константин Кондратьевич, не прикидывайтесь вахмистром, старослуживым!

— Не вижу я ничего социально преступного в том, что директор одиноко воняет в кибитке.

— Эксплуататор! Мировой прохвост!

— Вы умеете ненавидеть.

— Классовое чутье. Я хочу пользоваться дарами социализма. Я хочу быть человеком крупных знаний, больших помыслов. Я хочу неустанной человечности. Полноценная личность — бог социализма! Все, кто подтачивает или растрачивает мой кровный социализм, враги моей мечты! До революции я не знал классовой ненависти, я был ничтожен, сейчас я человек надежды, я будущее люблю, я ненавижу сволочь вчерашнего века, насильников, вельмож, воров, льстецов, холопов, паразитов, растлителей социализма!

— Артыков вас не слышит. Жаль.

— Вы обязаны обезвредить его!

— Я не укротитель змей.

— Вы — гражданин? Или беспартийный?

— Где же я вам в пустыне найду милиционера?

— Легкомыслие! Не ожидал, Константин Кондратьевич!

— А я плевал. Социализм будет — вопреки всем директорам.

— Нет, нехорошо у нас на колодцах!

— Валентин Валентинович, идея социализма есть идея, то есть познание плюс помысел, следовательно — процесс. Идея живет