Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Тоска.

Говорят, славу делают потомки. Брехня, пропаганда! Славу делают газеты. Без освещения в печати, без черной строчки нет правды подвига. Целеустремленного народища — невпроворот, попробуй втиснись в это "Отче наш, да святится имя твое", — все Каракумы удобришь с натуги, а в сей престольный ларец славы не проникнешь, ни передом, ни задом, нет, хоть кровь свою и пот проливал конскими ведрами. И загнешься, и замрешь бесславно, як шансионетка, прости господи!

Тоска.

Без славы — не жизнь, а гнида тихая, эмпиризм — по-ученому, — гадость значит!

Когда Надия Вороная проводила своего неладного, желанного Валентина Еля на колодцы Геокча, она деловито подумала: "Принарядить бы мне моего листика-экономистика, бродит милый-неказистый, як запыленная овечка, уберу я его и обошью всего, будет ему пятая любовь, як первомайский праздник!"

Все свои одежонки, нательное и постельное белье, черный костюмчик из бостона и портянки Ель укладывал в старую, ветхую корзинку; четыре прочных чемодана с записями о гражданской войне были неприкасаемы.

Надия Вороная смахнула с чемоданов пыль, поставила их проветриться и занялась неряхой корзинкой.

Мимо ехал верхом Лука Самосад.

Через выбеленный дувал он заглянул на двор и затянул повод: четыре исторических чемодана сверкали под косым закатным солнцем, как узкие лики святых, как непорочные лики святых, как безликие лики святых.

"Четыре счастья! — подумал Самосад, пачкаясь голенищем сапога о дувал. — Одному паскуде — четыре предвечных счастья, а мне? Мне, герою, — ни фига!"

Сытый пес позвонил цепью и надменно зарычал. Самосад отъехал от дувала.

"Четыре чемодана! Четыре чемодана! Четыре чемодана! — шептал Самосад тоскуя, — задумчивый, гневный, потный, — медленно пересекая горячий поселок. — Вместо откровения — захоронение! Кто откроет массам потомков истину ушедшего? Господи, сколько истории скрыто заживо! Какой цвет мемуарий горько усыхает! Здоровому советскому человеку зреть сие нестерпимо. Что делать, господи, черт побери?"

— В атаку! — тихо вскрикнул Самосад, рванул повод и, завернув копя, понесся назад, к белому дувалу.

У дувала приостановился.

"Нет, — подумал Самосад, ослепленный сиянием ограды, — старое не повторяется, на господа бога не возьмешь!"

Самосад поскакал домой, достал добрую кость из кастрюли с бараньим жирным супом, промчался вновь к белому дувалу и через ограду метнул сладкую кость спесивому статному псу.

Минутку спустя кость перелетела назад, ударившись о грудь Самосада, и неслышно упала в пыль; лукавый женский голос пропел за дувалом:

— Мой пес костей не жрет!

— Хозяюшка, будьте ласковы, дайте ковшик прохладной водицы: перегорел весь!

Надия Вороная приоткрыла ворота, и Лука Самосад въехал во двор, сполз с седла и стал, удивленный: двор был убран, свеж, два домика и надворные постройки — в чистоте и миловидности; красивый, важный пес, предупредительно облаяв потного коня, лег на белый песок, в светлую тень, и начал, облизываясь, наблюдать за жирным человеком. Вороная возникла из подвала с двумя кувшинами — с холодным молоком и холодной водой, — поставила их на стол, принесла два стакана и сказала, присев:

— Совхозский вы, я вас угадала, угощайтесь! Бедно вы живете, совхозские!

— Не все бедно.

— Жизнь у вас без достатка, "Напрягись!" да "Напрягись!".

— Фундамент социализма недостаточен, — все в будущем, так вот!

— И попы сытые так балакают.

— Попы брешут, а у нас — генеральная линия!

— А что оно такое — линия генеральская?

— За молочко, хозяйка, благодарствуйте, а о политике мне с вами балакать нельзя: место здесь не общественное, И ведают политикой агитпропы, они жалованью хорошую получают.

— А что оно такое — политика?

— Ну, политзанятия, политчас, газеты, докладчики, — не корову доить, не богару сеять. Политика, красавица, — предмет неземной!

— Так я и разумию, иконы не снимаю: может, пригодятся.

— Бывшие для поклонения иконы и храмы тоже дело не мое: сему обучены служители атеизма! Мое дело — мемуарии сочинять.

— А что оно такое — мемуарии?

Лука Самосад отвернулся от четырех чемоданов, на которые смотрел с таким недугом желания, словно это были не чемоданы, а ласковые, сочные девы без чехлов.

— Мемуарии — это наша незапятнанная жизнь для разных потомков, но без брехни.

— Ну, теперь я прояснилась, спасибо! — с удовольствием произнесла Надия Вороная. — Посидите в холодочке, отпотейте, я вам, миленький, кураги из садика принесу!

Окрыленными ножками Вороная полетела по двору, подхватила два чемодана и, согнувшись, понесла.

— Ой, да я ж помогу! — вскричал Самосад и в тот же миг был у чемоданов.

Тяжело бессмертие нетронутых записей, но Самосад был яростно здоров и вдохновлен. Он внес чемоданы в прохладный сумрак чистоплотной хаты и поставил у занавешенного окна; Вороная прикрыла их плотной кошмой и убежала.

"Господи, на подвиг вразуми!" — в отчаянии надежды безмолвно взвыл Самосад и бездумной рукой приподнял толстую занавеску окна; сверкнули листья и стволы плодовых деревьев; под окном, у ограды, стояла рослая трава.

Самосад выдернул засовик у оконных створок, нажал — оконце, пискнув, приоткрылось.

Два чемодана Самосад спустил из окна в теплую траву, в тополиную тень, два чемодана — в тишине тревожной комнаты — широко прикрыл кошмой, как было, честь честью, уладил оконце, стеганый занавес и обмер.

— Совхозский, а совхозский! — донесся со двора певучий зов хозяйки, заржал конь, прося воды, и залаял пес.

Самосад вышел на крыльцо и, трясясь, соборным голосом прорычал, смотря на голые, нежные, гладкие ноги Надии Вороной:

— Я в прохладце, тут я!

Ночью Лука Самосад перенес два чемодана из садовой травы — через белый дувал — в свою комнату, в дальнюю хату, что стояла в конце проулка, у пустыни.

Лука Самосад жил небрежно, нахально, самодовольно. Казалось: чины, сословия, классы, звания угнетателей, приобретателей, неприкосновенных мошенников, изуверов, лабазников, служилых холуев исчезли, а их пороки и рвань страстей остались, окутав многих недозрелых людей; побежденные отцы тяжко ушли в америки и парижи, в необитаемые сибирские леса и горькие раздолья полупустынь, а иные сыновья, всенародно отрекшись от кровопийцев-родителей, понесли по Руси усадебные, особняковые, барские, поместные, угодливые, домовые помыслы; долго несли — юные староверы — с немым сердцем и речистой мыслью, несли, старея, костенея, — и многие донесли.

Подлость удач! Лука Самосад был удачлив. Подлец.

Его стол был покрыт текинским ковром; под столом незримо стояла слава.

Каждый вечер, попоздней, когда тишина пустыни утишала поселок и лай собак был дальнетихим, Лука Самосад запирал дверь гладким брусом и открывал чемоданы.

В чемоданах плотно лежала жизнь; пока она не была оглашена, она считалась мертвой; свяжи ее в образы, пропитай события кровью своих мыслей и мечты, вылепи чудо, поведай о нем