Под стук копыт - Владимир Романович Козин

Недалеко от ворот стоял большой колодец; длинная колода была полна, солнце сверкало на прозрачной воде. Лошади взметнулись и понеслись; лошадей нельзя было удержать, они подскакали к чудной колоде, опустили в воду воспаленные головы и замерли — в неподвижности счастья.

Люди прилипли к сладкой колоде; они стояли на коленях, рядом с лошадьми, и пили, пили. Вода!

Вода наполняла людей и лошадей, бока их раздувались. Самосад села у колоды на влажный песок и продолжала пить, обеими руками крепко держась за колоду; вздыхала в забвении и опять пила.

Пограничники улыбались. Старший дал зпак, и разъезд скрылся в воротах поста.

Красноармеец принес ведро, конскую щетку, полотенце, мыло, сказал, встав "смирно":

— Приказано мыться, вашему начальнику явиться к товарищу командиру! За конями вашими я догляжу. Ой и высохли копи, дуже спали с тела!

Начальник пограничного поста был высок, подтянут, приятен; он любезно встретил Камбарова, открыл большой кожаный портсигар, произнес отчетливым, театральным, волнующим голосом:

— Кто вы? Что вы? Почему направлялись на границу? Разъезд доложил мне о вас так: "Задержаны три ученых оборванца, с помутнением в мозгу: вдрызг изнурены!"

Камбаров, кратко рассказав, вручил начальнику свой корреспондентский билет. Длинноногий начальник долго, сосредоточенно рассматривал его.

— Я мечтал стать поэтом и путешественником. Не стал. Мечтал быть живописцем и журналистом. Не получилось. Сейчас мечтаю написать толстую книгу о всевозможных забытых подвигах, с таким названием: "А ты сражался с феодализмом и капитализмом?" Неповторимое дело — судьба человеческая! Сколько я знаю историй и событий, сколько видел, сколько слышал, а слов у меня — всего сто или двести, и все старые или пустые, неплодородные! Диалектика? Свирепая. Мой дед был крепостной, поддужный барский, на графском конном заводе, мой отец всю жизнь ходил неграмотный, в лаптях, с медным крестом на корявой шее, у леса дремучего учился, уголь жег — дремучий пролетарий, а я — передовое человечество, я штудировал Маркса и Ленина, Герцена и Белинского, я читал Шекспира и Бальзака, Льва Толстого и Ромена Роллана, а письма пишу по-деревенски, статьи в стенгазеты — древним бюрократическим языком, от которого у меня самого выступают на шкуре родимые пятна рабовладельческой эпохи!.. Прошу извинить, зовите ваших товарищей, будем пить зеленый чай! Вы — член партии? А прочие? Вы им доверяете?

— Мулла, доверяющий только муллам, подобен обезьяне, испражняющейся в свою ладонь.

— Здорово! Надо записать. Я давно завел тетрадь для записи умных изречений. Ваша фамилия Камбаров? Ну, вы полезный собеседник! Пожалуйста, пригласите ваших к моему столу!

Пустыня упоительна противоположностями. Когда Александра Самосад села на стул, в комнате начальника поста, она зачарованно почувствовала, как прекрасны простые белые стены и потолок, как прохладно тверд, красочно ровен крашеный пол, как удивительно удобен, отраден простой стул. Над солдатской койкой начальника висел ковер. Счастье — смотреть на вечную щедрость текинского ковра глазами, оскудевшими от песков; счастье — пить зеленый чай благородного сорта, после горькой вони испытаний. Счастье не знает бедности и богатства; у счастья — богатые глаза.

Начальник был счастлив: беседа с людьми просторной жизни и неутомимого ума обновляет сердце и помыслы. Побыли бы вы начальником пограничного поста! Граница — колеи сыпучей дороги; она сворачивает к незримому оазису, где тополя, магазины, высокие окна, в которых сказочно отражаются лошади и грузовики; паровозный пар, блаженный стук бильярдных шаров, бассейн на площади — в лунной воде смеются влюбленные, — дорога улетела, пограничные колеи пропали, пески — здесь, пески — там; пески, горячая тишина, солнце — в безграничной тишине. Оружие, кони, воинские дела, зоркость, наблюдательность, книги, учения; сколько мыслей скапливается в простой комнате начальника поста! Красивая беседа оживляет ум, жизнь становится важной; новые книги нужны, новые, небывалые слова.

Камбаров рассказал о первом советском хозяйстве в туркменских юго-восточных песках. Табунов рассеянно слушал, всматриваясь в большую карту-двухверстку, приколотую к стене; он сидел на табуретке, болтая ногами; голенища его брезентовых сапог были пропитаны конским потом и до дыр стерты путлищами стремян; лицо, сильная шея, грудь были красно-черными; он блаженно, окаменело держал пиалу зеленого чая, не пил, лишь ноздри его раздувались.

— Это не хозяйство! — воскликнул Табунов. — Кто до нас строил социализм? Никто. Отлично. В чистом поле можно быть умными. Человечество тысячелетиями копило ум и дурь. Мы начали с дури. Директор — неутомимый Дурак!

— Артыков не дурак, — сказала Самосад.

— Кавалер! — сказал Табунов.

— Перестаньте, Виктор Ромэнович, вы не дома — не в пустыне на кошме. Болтать умеете, а делать — не ваше дело, — уверенно произнесла Самосад.

— Я назначил святого Артыка, просветителя?

— А если бы директором совхоза назначили вас, товарищ Табунов? — спросил начальник поста.

— Это было бы чудо, чудно, чудесно, чудно, чудотворно! Я? Прежде всего я в совершенстве изучил бы вашу карту, товарищ начальник. Мы строим хозяйство по плану, но карты чураемся, вместо карт вешаем авторитеты в рамочках — древняя традиция, благородная и бесполезная: культ предков! Умельцам каменного века было известно, что незнание сильнее гения. Если бы Октябрьская революция совершалась так беззаботно, как мы выдумываем на летучем песке наше гигантское хозяйство!.. Косность человеческого мышления — страшно старческая сила, только молодой, горячий ум парода может победить ее! Революция — молодость всегда, все герои гражданской войны были молоды, начиная с Ленина: разве мысль его страдала навязчивой неподвижностью? Народ не может быть ни дураком, ни прохвостом, ни слизняком, ни задолизом; директор — пожалуйста! Изучив карту и пески, я посоветовался бы с пастухами и пограничниками, как направлять, обогащать наше советское хозяйство, директором совхоза предложил бы утвердить Кара Сахатовича Камбарова: он рассудительнее, надежнее, чем я!

Самосад. — Скромность украшает…

Табунов. — Скромность украшает человека, если у него иных достоинств нет! Я не рыцарь подозрительно скромного образа мышления, я просто люблю социализм преданнее, чем самого себя, но любовь моя прерывиста, яростна, чересчур часто я встаю на дыбы, а постоянно вздыбленный директор — это конная статуя на площадях минувших веков, — польза от него сомнительна… А, брехня! Я знаю восторг незаменимости, счастье стремительного труда, когда всем ты нужен, события и люди рвут тебя в клочья, а ты цел и целеустремлен, изворотлив, властен, изобретателен, напорист, как молодой бог. Я был бы лихим директором. Скорость увлекает. Народ любит сердечную силу вдохповения и простоту, которая не страшится ни пота, ни соленых слов, ни горького труда. Пустыня богата. Я создал бы здесь живой социализм.

Самосад. — Людей нет, мошенников много!

Камбаров. — Мошенниками не рождаются, ими становятся.

Табунов. — Первый мошенник тот, кто, не зная, не любя человека, нагло берется его перевоспитывать. В нашем хозяйстве