Любовь моя Ана - Софья Асташова

– Я очень хочу, чтобы у вас произошёл этот щелчок. – Она делает щелчок пальцами в воздухе. – Чтобы вы посмотрели на себя и подумали: «Чёрт возьми, я офигенная!» Чтобы наконец-то увидели, что с вами всё так.

Слушая её, я заранее огорчаюсь, что не смогу запомнить всё, что она говорит.

– Любовь к себе – это не про самооценку. Сегодня может быть самооценка выше, завтра ниже. Сегодня я могу себе нравиться, а завтра не нравиться. Но любовь к себе – это отношение. Любовь к себе надо формировать. Нелюбовь к себе выросла. Вы не родились с ней. Теперь надо также взрастить любовь к себе.

Уважительное отношение к себе – это так сложно. Можно ли взрастить его, если оно не заложено в тебе многими предыдущими поколениями? Можно хотя бы попытаться, если быть честной с собой. Если по-честному работать над этим.

– Перестаньте абьюзить себя. Если я сама себя обесцениваю, то, естественно, ко мне притягиваются абьюзеры – я сама даю им инструкцию, как со мной обращаться.

Её слова проливаются дождём, питают бесплодную почву, на которой до этого не росло ничего, кроме направленной на себя агрессии. Каждая капля критически важна. Пока не накопится критическая масса ценностей, пока не сгладятся все трещины, пока высохшая земля не наполнится жизнью.

* * *

– У нас осталось две сессии.

Я как будто отключилась. Глаза остекленели, тело окаменело, а смысл слов, как я ни старалась его понять, ускользал от меня. Хотя на самом деле это неправда – я просто отказывалась его принять.

Две сессии? Нет, не может быть. Клиника – всё? Неужели это всё? Я не могу поверить. Должны же быть какие-то альтернативы.

Меня обуяла беспомощность. В голове разворачивались сценарии, что я буду делать, как выйду из клиники. Абсолютно точно я пойду знакомым лёгким путем. Абсолютно точно, одна я не справлюсь.

– Мы всегда на связи, если что. И на самом деле вы много чего знаете и умеете, чтобы эффективно справляться самостоятельно.

Справиться – это взять на себя ответственность за собственную жизнь, понять, что есть возможность выбора, что я не беспомощная жертва болезни. Для меня это что-то зыбкое и далёкое, как полёт в космос.

Мы строим дом на тонком льду. При любом шаге лёд может треснуть. Я ухожу на трясущихся ногах, но не с пустыми руками. Она даёт мне инструменты:

– Если хочется поругать себя – сделайте наоборот, похвалите себя.

– Скажите себе то, что вы бы сказали своему любимому человеку. Вы бы не стали говорить с тем, кого любите, грубо. Переложите этот принцип на себя. Говорите с собой, как с близким другом.

– Отлавливайте то, что говорит внутренний критик, и отвечайте ему: «А теперь повежливее сформулируй».

Это не пошаговое руководство – его в принципе не существует, – но своего рода линза. Через неё можно разглядеть выход, если искренне верить, что он есть.

– Спасибо за помощь. Без вас я бы не справилась.

– Мне очень нравится с вами работать. Я держу кулачки, чтобы вы могли прийти к счастливой жизни – потенциал на это у вас огромный!

Я поверила, как верила всему, что она говорила, но плакала, плакала, но, соглашаясь, кивала.

– Всё будет хорошо. У вас есть право на ошибку. Только не останавливайтесь. Оберегайте себя от рецидива. У вас получится. Я уверена.

Ещё она обещала, что стационар будет всегда. У него и название такое: стационар – что-то постоянное, неизменное.

– На Венеру не улетит, – сказала она, и мы обе рассмеялись.

Калейдоскоп

Психиатр не стал меня взвешивать. Как только я вошла, он предложил выбрать одну из четырёх фигурок, что стояли у него на столе. Это не первый подарок, который я забираю с собой из клиники. Я выбрала человека с каменным лицом.

– Как у тебя со спортом?

– Не хожу.

– Почему?

– Потому что вы запретили.

– А если бы не запретил?

– Всё равно не ходила бы.

– Почему?

– Потому что это ужасно!

– Согласен. Я тоже не люблю спорт. – Он улыбается.

– Правда?

– Никогда не любил, ни в школе, ни сейчас.

Неужели вот – нормальный человек. А то, кажется, все вокруг с ума сходят по спорту, как не в себе.

В кабинете было так ярко, солнечный свет заливал всё вокруг. Мне радостно купаться в тёплом свете, падающем из окна. Я испытала чувство слияния всего и вся в одно целое. Головокружительное ощущение метаний. Слова сгустились, срываясь с языка, как детская песенка. Я рассказала ему про Адель – единственную успешную неконвенциональную женщину, которая похудела и предала всех нас, про сирта диету, которая позволяет пить красное вино, поэтому я думала, что она мне подойдёт, что я хочу быть как Адель, но не хочу предавать врачей, которые ради меня так стараются, про то, как в книге «Нация прозака» Элизабет Вуртцель говорит про первые испытания флуоксетина и о том, как он спас ей жизнь.

Я никогда ещё столько не говорила на приёме у психиатра. Всё это я протарабанила на двойной скорости за пару минут.

– Представляете, какая у меня каша в голове?

– Ну а как с едой дела?

– Знаете, я такая молодец!

– Ну рассказывай. – Он лучезарно улыбнулся.

– Я разнообразила рацион. Добавила новые продукты. А ещё я научилась есть шоколадки. До этого я каждый раз срывалась на сладкое.

– Какое сладкое?

– Сначала на яблоки. Ну, вы знаете, сначала ешь что-то более-менее разрешённое, а потом уже думаешь: «Всё пропало» – и переходишь на запрещённое. Я съедала много сладкого за раз.

– Много – это сколько?

– Шоколадку.

– Какую?

– Горькую.

– А молочную – нет?

– Нет, взять молочную у меня пока рука не поднимается.

– И всё?

– Ещё парочку киндеров. Они мне очень нравятся.

Он снова улыбается и кивает:

– А сейчас ты их ешь?

– Нет, их есть я ещё не научилась. Я не могу съесть один и остановиться. Даже трёх-четырёх мне будет мало, и я буду чувствовать себя очень несчастной, что не смогу съесть столько, чтобы мне хватило, чтобы больше их не хотеть. Бороться с этим желанием очень изматывает.

– У тебя выходит первая книга, ты пишешь вторую и продолжаешь мечтать о шоколадке, почему?

– Потому что я всё время чувствую себя несчастной, а шоколадка на секундочку делает меня счастливой. Но лишь на секунду – после я чувствую себя ещё более несчастной.

– Соня, как я могу тебе помочь? Как сделать так, чтобы ты сюда больше не приходила?

Я не говорю, что, если он