Книжная лавка фонарщика - Софи Остин

Но не отвернулся.

Он заставил себя смотреть, как Натаниэль встает с колен, как улыбается и шепчет ей что-то на ухо, отчего ее щеки вспыхивают румянцем. Уильям сжал кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони.

Потому что еще один вариант, этот вариант, ему даже не приходил в голову. Что, если он опоздает? Что, если она уже сделала выбор? Что, если она солгала ему, когда сказала, что такой человек, как Натаниэль, ее не интересует? А это было возможно, учитывая, что она солгала, что его здесь не будет. Почему он встал перед ней на колени? Это было предложение руки и сердца? А если было, то почему она покраснела, словно они разделили какую-то тайну?

Но тут в его сознании зазвучал другой голос — тихий, успокаивающий, пытающийся усмирить бурю мыслей: «Так будет лучше. Если любить — значит открывать всего себя, иначе ты любить и не сможешь. Не сможешь, если любовь твоя будет строиться на лжи. А Натаниэль будет любить ее по-настоящему. Разве она не заслуживает этого? Разве не заслуживает самого человека, а не его тень? Разве она не заслуживает рядом с собой успешного мужчину, в отличие от тебя?»

Раздался звонок, толпа потянулась в зал, и Уильям отвернулся от умоляющего взгляда Эвелин и повел Джека и Наоми к дверям.

Глава 41

Дорога домой была сущим кошмаром. Страхи Эвелин полностью оправдались.

Леди Вайолет рассказала все ее матери.

Как только раздался последний звонок, Сесилия схватила Эвелин за локоть и тихим, сдавленным от негодования голосом прошептала:

— Знаешь, Эвелин, ты все попрекаешь отца, а выходит, что вы с ним не так уж сильно отличаетесь, как ты думаешь. Как ты могла лгать мне о таком? — И в груди Эвелин вспыхнула паника — жаркая и стремительная, как вырвавшийся из котла пар.

Обратно они ехали молча. Мать смотрела в окно, Эвелин — на мать, отец — на пол.

Ее мать была права: Эвелин не сильно отличалась от своего отца. Как и он, она солгала ей и будет точно так же пытаться найти этому оправдание. Эвелин всегда гордилась своей честностью, умением называть вещи своими именами — и вот, цепляясь одной рукой за это убеждение, другой она держалась за ложь, не замечая очевидного противоречия. А если она не честна, если она не тот человек, который всегда говорит правду, то кто она?

Кто она?

Только тогда, когда они ступили наконец в прохладный полумрак дома тетушки Клары, когда за ними закрылась дверь, ее мать нарушила молчание:

— А теперь рассказывай, что здесь вообще происходит.

— Я могу все объяснить… — ответила Эвелин, следуя за матерью в утреннюю гостиную, где та с такой силой задернула шторы, что загремели металлические кольца.

Из кухни донесся голос тетушки Клары:

— Если собираетесь ругаться, может, подождете, пока я заварю себе чай?

— Вы сами говорили, что нужно нарушать правила, если мы хотим снова вернуться в общество! Я пошла на бал без сопровождения. На ужин — без сопровождения. И вы все это время изо всех сил надеялись, что это приведет к предложению!

— «Прогибать» правила. Я говорила «прогибать» правила, а не «нарушать», и ложь матери в определение этого слова не входила, — сказала Сесилия. В это время в комнату вошел Джон и, выжидающе глядя на жену и дочь, сел в кресло. — Твоя дочь работает. В магазине. Эвелин все это время, каждый день, говорила мне, что занимается благотворительностью с леди Вайолет. А вместо этого на самом деле ходила каждый день в какой-то богом забытый книжный магазин и работала там. Несколько месяцев. Она лгала мне в лицо. Несколько месяцев. А я писала леди Вайолет письма, рассыпаясь в благодарностях за ее помощь и доброту по отношению к Эвелин. Несколько месяцев! — Ее голос с хрипловатого шепота перешел на самый настоящий крик. — А теперь она говорит мне, что все это была ложь. И я оказываюсь самой большой дурой во всем Йорке, потому что я была единственной, кто этого не знал — кто этого не видел! Леди Вайолет пришлось рассказать мне об этом самой, и только Господь Бог ведает, Эвелин, узнала бы я об этом когда-нибудь, если бы не она. Рассказала бы ты мне? Или продолжила бы изо дня в день врать мне в глаза и смотреть, как я пишу и отправляю письма, которые выставляют меня полнейшей дурой!

Эвелин покачала головой:

— Пожалуйста, маменька. Я врала вам не для того, чтобы опозорить вас или выставить на посмешище. Я врала, потому что знала, что вам это не понравится…

— Сесилия, — тихо произнес Джон. — Если это продолжалось несколько месяцев, как ты могла этого не видеть?

Мать открыла и тут же закрыла рот, и Эвелин заметила, как ее щеки залил румянец.

— Потому что…

Эвелин знала конец этого предложения: потому что она снова погрузилась в страдания и завернулась, как в одеяло, в привычку спать мало и вставать поздно.

На пороге показалась тетушка Клара — с чашечкой и блюдцем в руках и взглядом разъяренной львицы.

— Потому что она после всех твоих поступков два года приходила в себя, — выпалила тетушка Клара. — Даже не смей предъявлять ей претензии под моей крышей. Твоя жена за двадцать пять лет натерпелась от тебя больше, чем жены других переживают за всю жизнь.

— У моей жены было то, о чем женщина ее происхождения не могла бы даже мечтать, — огрызнулся Джон. — И я не собираюсь слушать указания от таких, как вы.

— Довольно! — вмешалась Эвелин, становясь между отцом и тетушкой, словно это как-то разрядило бы напряжение в воздухе. — Маменька, я пыталась помочь вам. Собиралась накопить денег, чтобы мы могли съехать отсюда…

— Из моей ветхой лачуги? — воскликнула тетушка Клара. — Я приютила вас, а вы мне вот так отплачиваете! Хотите сбежать от меня поскорее!

— Я совсем не это имела в виду, тетушка, — ответила Эвелин, внезапно почувствовав себя кроликом, на которого охотятся сразу три волка. — Просто я помню, как вы не хотели нас принимать, и я старалась сделать так, чтобы всем нам было удобно. Я откладывала на аренду, мама…

— Я же говорила тебе, — произнесла Сесилия, испуганно глядя на дочь. — Я четко и ясно запретила тебе работать…

— Потому что вы с чего-то взяли, что работа может унизить нас! Но, мама, это не так. Она не может сделать нас хуже. Потому что мы можем быть только теми, кто мы есть.

Сесилия поспешно провела рукой