Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

– Я доложил о своем плане королю, нашему государю, но он не ответил ни да ни нет. Однако же я дал обет, и срок приближается.

В первый раз с тех пор, как она поселилась в Галиане, отец в беседе с нею упомянул Альфонсо, и Ракель неприятно удивило, что он так выразился: «король, наш государь». То, о чем сейчас поведал отец, подействовало на нее как удар обухом по голове. В его словах слышалось увещание, но ей это не нравилось. Несправедливо с его стороны переваливать на нее ношу, которую он сам на себя принял.

Больше отец ничего не сказал, не стал ее понуждать. Когда снова принесли светильники, неуютная атмосфера сразу рассеялась. Иегуда увидел лицо дочери в мягком сиянии свечей и масляных ламп. Он улыбнулся впервые за весь этот день и молвил:

– Дитя мое, ты поистине царевна из дома Давидова.

Утром, прежде чем отправиться назад в Галиану, Ракель сказала отцу:

– Я замолвлю королю, нашему государю, слово о франкских евреях.

Когда Ракель сообщила королю, что хочет провести праздник Нового года в кастильо Ибн Эзра, тот постарался скрыть недовольство. Сам он решил остаться на эти дни в Галиане. Несносно было бы находиться в Толедо – так близко от Ракели и так безнадежно далеко. Он гневался на Ракель, на Иегуду, на Иегудиного Бога и на его праздники.

Стояли чудные ясные осенние дни, но Альфонсо они не радовали. Он охотился, но и охота его не радовала, и любимые псы тоже не радовали. Угрюмо и величественно вздымались перед ним башни Толедо, его города, но даже это зрелище его не радовало. Ни река Тахо, ни болтовня с Белардо, его верноподданным, не приносили королю облегчения. Он постоянно думал о том, что рассказывала Ракель о еврейском новогоднем празднике. Сама она небось молится сейчас своему Богу и хнычет, и умоляет, чтобы Бог не карал ее за то, что она делит наслаждения со своим государем.

Она вернулась, и злое наваждение как рукой сняло. Ракель тоже была счастлива встрече, однако вскоре Альфонсо заметил, что из Толедо она вернулась какой-то совсем другой, теперь на ее лице лежала печать некой странной, мечтательной умиротворенности. Альфонсо не удержался и дружески ехидно полюбопытствовал, все ли долги уплатила она своему Богу. Ракель вроде бы не рассердилась или не почувствовала насмешки в его словах, она молча смотрела на Альфонсо, думая о чем-то своем. Молчание рассердило его больше, чем любое возражение. Дело в том, что сам-то он, король Альфонсо, не смел исповедоваться, как надлежит честному христианину, – ни один священник не дал бы ему отпущения грехов. Зато она, похоже, сумела все уладить со своим Богом. Альфонсо захотелось сказать ей что-нибудь злое и обидное.

Но тут она внезапно заговорила сама. Да, сказала она как-то очень легко и в то же время серьезно, сейчас начинаются те великие дни, когда воистину раскаявшийся грешник еще может спастись. В День памяти, в день Нового года, Господь хоть и вносит в книгу судеб приговоры людям, однако печать свою Он налагает десять дней спустя, в День искупления. Молитва, добрые дела, самоуглубление и покаяние – все это способно изменить приговор. Собравшись с духом, она добавила:

– Если бы ты только пожелал мне помочь, мой милый Альфонсо, я могла бы стяжать благодать Господню. Ты ведь знаешь, какие гонения претерпевает мой народ во Франции. Разве не в твоей власти открыть границы моим братьям?

Альфонсо захлестнула волна гнева. Значит, вот какое покаяние наложили на нее еврейские священнослужители. Через эту женщину они хотят принудить его в самый разгар священной войны наводнить страну неверными. Эта женщина посеет рознь между ним, королем Альфонсо, и его народом, его Богом. Зато ее (вы только послушайте такую чушь!) их Адонай очистит от скверны. Они сплели настоящий заговор – она, ее отец и их священнослужители. Столь гадкой, грязной сделки никто еще от него не требовал. Его хотели провести как последнего дурака. Хотели, чтобы за ее любовь, за ее тело он отдал свою бессмертную душу. Но он не попадется в расставленные сети, не позволит этим обманщикам себя провести, не поддастся на вымогательства, нет, ни в коем случае.

Отчаянным усилием воли он сдержал грубые площадные ругательства, вертевшиеся на языке. Вместо того, с судорожно искаженным лицом, он громко и повелительно, словно обращаясь к сборищу непокорных грандов, отчеканил строгие и точные латинские слова:

– Я не желаю обсуждать государственные дела в Галиане. Я не желаю обсуждать государственные дела с тобой. – Он бесцеремонно повернулся к ней спиной и удалился.

Ночью он пришел к ней, но она заявила, что женщины-еврейки, согласно обычаю, в эту покаянную пору должны спать одни. Тут уж его злость вырвалась наружу. Он, видите ли, должен считаться с ее дурацкими суевериями! Или это новая хитрая уловка, чтобы вынудить его подписать указ насчет евреев? Очевидно, она ему отказывает по этой причине? С дико блуждающим взором он произнес угрожающе тихо:

– Значит, ты выставляешь мне условия, да? Я должен впустить в Кастилию твоих нищих побродяг-евреев, и за это ты сегодня впустишь меня к себе, да? Просчиталась, я ничего подобного не потерплю. Я хозяин в этом доме и в этой стране!

Она смотрела на него широко раскрытыми умоляющими серыми глазами, смотрела с ужасом и укором, но притом без страха. Это окончательно взбесило Альфонсо. Он ринулся на нее, швырнул на ложе, грубо сжал в объятиях, как сжимают врага. Она сопротивлялась, полузадушенная. Но он не давал ей вырваться. Тяжело дыша, он в клочья разорвал ее платье и овладел ею – не испытывая удовольствия, насильственно, злобно, отупело.

В ту же ночь она покинула дворец Галиана. Она ушла в кастильо Ибн Эзра.

Альфонсо слышал, как она уходила из дома вместе с кормилицей Саад. Путь в Толедо, вверх по холму, был недолгий, однако в ночное время небезопасный. Поколебавшись, король послал следом вооруженного слугу, чтобы тот проводил Ракель. Но слуга не догнал ее. «Ну и ладно, пусть поступает как знает, – мстительно думал Альфонсо. – Она сама того хотела. Все, что ни делается, к лучшему. Это воля самого неба. Теперь меня ничто не удерживает. Теперь я наконец-то начну войну с неверными. Эта женщина одна повинна в том, что я так долго и позорно бездействовал. Арагонский молокосос просчитался. Это чтобы я-то плевал в потолок, пока он будет бить неверных! Нет, не бывать такому».

Настало утро, и он решил явить великодушие и еще