Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

денек протянуть в Галиане. А вдруг она вернется! Несмотря на свой праведный гнев, он хотел расстаться с Ракелью по-доброму. Все-таки здесь, с ней, он изведал много радостей. Нехорошо, если конец будет таким глупым и некрасивым.

Он бродил по покоям дворца, бродил по парку в какой-то судорожной веселости. Эта новая Далила желала предать его филистимлянам, но он не такой болван, как Самсон, он не допустил, чтобы у него похитили силу. Прекрасная жизнь в Галиане – то был всего лишь призрак, мираж пустыни, эспехизмо, а теперь свежий ветер развеял этот морок, и вокруг него – трезвая, ясная действительность.

Он остановился перед мезузой, которую Ракель повесила на косяк двери. Изящный цилиндрический футляр был сделан из металла, а в застекленном отверстии угрожающе просвечивало слово «Шаддай»[92]. Альфонсо хотелось сорвать и бросить на пол эту языческую цацку, но он опасался навлечь на себя гнев Бога Ракели и ограничился тем, что кулаком разбил стекло вдребезги. Осколки впились ему в руку, потекла кровь, Альфонсо отер ее, но кровь все текла; с мрачной ухмылкой смотрел он на израненную руку. То-то разинут рот все, кто воображал, будто он разленился здесь. Нет, он готов сражаться. Как славно он будет рубиться своим мечом Fulmen Dei! Благословенная самим Богом честная мужская битва вышибет вон из его души все эти дурацкие мысли. И кровь его очистится от грехов, от сомнений, от гнетущего, расслабляющего языческого чаровства.

С наигранной веселостью он обратился к Белардо:

– Не исключено, старина, что твои заветные надежды скоро сбудутся. Твой дедовский кожаный колет и шлем явно залежались, можешь снова извлечь их на свет божий. Тебе представится случай их проветрить.

Садовник, похоже, больше удивился, чем обрадовался.

– Я рад услужить твоему величеству всем, что имею, – заверил он, – в том числе дедушкиным кожаным колетом. Но ведь кому-то придется остаться тут, чтобы дальше орудовать лопатой. Неужели, государь, ты хочешь, чтобы твой сад снова одичал?

Нерешительность садовника заставила Альфонсо призадуматься.

– Но я же не завтра выступаю в поход, – ответил он с сердитым видом. Ненароком взгляд его упал на полуразрушенные цистерны, остатки хитрой машины для измерения времени, которую изобрел рабби Ханан. И Альфонсо приказал: – А пока надо засыпать вот это. Иначе, глядишь, кто-нибудь свалится туда ночью.

Так как Ракель не вернулась и на другой день, он ускакал в Толедо. В замке, похоже, уже прознали, что они повздорили. На лицах придворных было написано облегчение.

Король с головой ушел в дела.

Все было так, как и описывал еврей: Кастилия процветала, казна была полна. Хотя, пожалуй, еврей был прав и насчет того, что для войны с халифом денег еще маловато. Только пусть не воображает этот сеньор эскривано, будто такими доводами ему удастся удержать его, Альфонсо, от исполнения священной обязанности. Евреи и так уже долго жирели за счет его страны, пора бы ему, по примеру своего кузена Филиппа Августа, короля Франции, забрать у них назад накопленные богатства, и тогда будет достаточно золота, чтобы воевать с халифом.

– Тем временем, пока весь христианский мир сражается, я сижу здесь как eques ad fornacem[93], рыцарь-лежебока. Мне дальше не выдержать. Я тут прикинул, подсчитал, подумал – и решил, что пора нам начинать войну, – сказал он дону Манрике.

Но тот возразил:

– Твой эскривано, мастак по части составления смет, думает иначе.

– Наш еврей, – высокомерно отвечал ему Альфонсо, – не учел в своих подсчетах одну статью – честь. В вопросах чести он разбирается еще хуже, чем я в его Талмуде.

Манрике был озадачен.

– В конце концов, ты вверил хозяйство страны в его руки, – заметил он. – И вполне естественно, что он в первую очередь печется о хозяйстве. Боюсь, как бы тебя не увлекло чрезмерное рвение дона Мартина! Соблазн военного похода, конечно, велик, и это благочестивый соблазн. Но наших денег должно хватить, чтобы воевать два года, не меньше; если денег не хватит, поход погубит все королевство.

В глубине душе Альфонсо не доверял подсчетам Ибн Эзры. Тот, конечно же, лукавил, изыскивал доводы, чтобы помешать священной войне, потому что призвать в Кастилию своих евреев-беженцев он мог только в мирное время. Но еврей вряд ли решился бы на такую авантюру, если бы не его, короля, нечестивая страсть. Поэтому Альфонсо постеснялся сознаться старому другу Манрике в своих подозрениях. В ответ он только пробурчал:

– Все вы знай себе каркаете. А тем временем добрые христиане обо мне судачат и перемывают мне косточки.

– В таком случае тебе нужно потолковать с арагонцами, дон Альфонсо, – сухо и обиженно посоветовал Манрике. – Переговори с доном Педро. Заключи с ним честный союз.

Король в немалом раздражении поспешил закончить беседу со старшим другом и советчиком. Всё те же препоны! Конечно, Манрике прав, конечно, начать войну удастся, только помирившись с королем Арагонским. Нужно добиться соглашения, прочного союза. Но добиться этого способен один-единственный человек на свете – Леонор.

Придется ему съездить в Бургос.

Сколько времени он не был с Леонор? Целую вечность. Она писала ему короткие учтивые послания, он отвечал так же коротко и учтиво, каждый раз изрядно протянув с ответом. Ему несложно было представить, как пройдет их встреча. Он постарается принять бодрый вид, она ответит ему любезной, натянутой улыбкой. В подобном свидании радости мало.

Надо объяснить ей все, что произошло. Только где найти слова, чтобы кто-то другой понял, сколь это восхитительно и страшно, когда на тебя накатывает чудовищная волна, и влечет в пучину вод, и возносит ввысь, и снова влечет вниз, и снова бросает ввысь?

Перед доном Родригом он мог признаться в своей страсти к Ракели, мог упрямо и гордо отстаивать право на такую страсть; каноник, при всем своем благочестии, его понял. Но Леонор никогда его не поймет, ведь она с головы до ног знатная дама, хладнокровная, сдержанная, любезная. Разговаривая с ней, он будет запинаться, и что он ни скажет, будет звучать глупо – так, будто напроказивший мальчишка хочет оправдаться перед взрослым человеком. Это будет худшее унижение в его жизни.

Нет, король не имеет права так унижаться ни перед кем. И нет ничего на свете, ради чего стоило бы так унижаться.

Разве что… Есть все-таки на земле одно блаженство, стоящее такого унижения, стоящее всех мук ада.

И снова встает перед глазами Галиана во всем ее языческом блеске. Он чувствует, как льнет к нему Ракель, чувствует мягкое, упоительное прикосновение ее кожи, чувствует, как пульсирует кровь в ее венах, как бьется сердце. Его пальцы скользят по