Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

Снедаемый противоречивыми чувствами, он читал послание доньи Леонор. Мысленно он слышал ее голос, видел перед собой эту милую, обходительную даму, ощущал глубочайшую жалость к благородной женщине, связанной священными узами брака с этим Альфонсо, наполовину помешанным, наполовину одержимым бесами. Благородная дама в беде. А значит, его долг – помочь ей.

С начала крестового похода он и сам изнывал от бездействия. Он вооружался, чтобы напасть на мусульманскую Валенсию. Да, в самом деле, он уже отправлял к эмиру послов, которые, ссылаясь на старые договоры, в дерзкой форме потребовали с Валенсии дань, а потом дону Иосифу ибн Эзре пришлось хорошо постараться, дабы вновь наладить отношения с эмиром. Министр измышлял все новые и новые хитрости, лишь бы не дать своему упрямому повелителю нарушить позорный мир.

Одним словом, письмо кастильской королевы дон Педро прочитал с живейшим сочувствием. Но ему трудно было переломить себя, чтобы отправиться в Бургос и просить примирения. В Бургосе это предвидели, и посланник доньи Леонор, благочестивый и хитроумный секретарь дон Луис, предложил удачный выход. Разве не приличествует христианскому государю в сии трудные времена совершить паломничество в Сантьяго-де-Компостела? А если дон Педро, совершая паломничество, заедет в Бургос, донья Леонор будет просто счастлива.

И дон Педро заехал в Бургос.

К своему удовольствию, донья Леонор заметила, что молодой государь смотрит на нее с таким же рыцарским обожанием, как и раньше. Он довольно неуклюже упомянул о ее несчастье. Она сделала вид, будто не понимает его намеков, но притом не скрывала своей печали. Бросив на него значительный взгляд, она сказала, что, если бы дон Педро заключил союз с Кастилией, испанские державы могли бы совместно выступить в крестовый поход, – тем самым он оказал бы услугу не только всему христианскому миру, но и лично ей, Леонор. Ибо, поступив так, он избавил бы от козней ада великого государя-рыцаря, с коим она связана самыми тесными узами; он помог бы заблудшему государю обрести свою прежнюю благородную сущность. Дон Педро в смущении сидел рядом с королевой, теребил перчатку и не знал, что на это отвечать. Да, она понимает, продолжала донья Леонор, что дон Педро не горит желанием заключать союз с человеком, который, как он считает, нанес ему тяжкую обиду. Но возможно, ей удастся убедить Альфонсо, чтобы тот не словами, а делами рассеял недоверие дона Педро.

Как она и предвидела, дон Педро полюбопытствовал, что бы это могли быть за дела. У Леонор уже был свой план. К примеру, ответила она, Альфонсо мог бы признать за Арагоном сюзеренные права над бароном де Кастро и в знак доброй воли выплатить владетельному барону Гутьерре де Кастро денежное возмещение за убитого брата. Может статься, Альфонсо даже согласится вернуть барону Гутьерре его толедский кастильо.

Если от этого будет зависеть судьба крестового похода, Альфонсо не сможет уклониться от исполнения таких требований – на том и строились расчеты доньи Леонор. А если он отберет у Иегуды кастильо, не в меру заносчивый еврей ни за что не стерпит подобной обиды, а это будет означать окончательный разрыв с семейством Ибн Эзров.

Дон Педро пришел в смущение. Такие уступки, разумеется, могли бы многое загладить. Он чувствовал, с какой мольбой устремлен на него взор благородной женщины. В сокровенных глубинах его сердца запечатлелись слова доньи Леонор. Дескать, со стороны дона Педро было бы воистину рыцарским служением даме сердца, если бы он вырвал Альфонсо из когтей той бесовки. Серьезность и кротость печальной и милой королевы по-настоящему растрогали дона Педро. Он поцеловал ей руку и сказал, что с самыми дружескими чувствами обдумает ее предложение. Лучший жребий, о каком он только способен мечтать, – это ринуться в битву во имя Христа и во имя ее, доньи Леонор.

Дон Альфонсо еще сильнее полюбил Ракель после того, как она возвратилась в Галиану. Иногда, вглядываясь в благородные черты ее лица, он испытывал мучительный стыд: в тот вечер, перед ее уходом, он обошелся с ней так гадко! А она ведь была дама – дама его сердца! И он мог учинить над ней такое бесчестье и насилие! Зато иной раз при воспоминании о том, как он овладел ею, овладел невзирая на отчаянный отпор, в душе рождалось жестокое сладострастие. Альфонсо переполняло неистовое желание вновь унизить Ракель, и когда та дарила себя щедрее, забывалась в его объятиях скорее, чем он, Альфонсо испытывал злое торжество.

Однако он был благодарен ей за то, что она ни единым словом, ни единым намеком не упомянула о том злополучном вечере. Сразу же по возвращении она испуганно спросила, чем это он так поранил руку, – рассечения и порезы от осколков мезузы заживали крайне медленно. Он ответил уклончиво и испытал облегчение оттого, что она не стала расспрашивать дальше. О том, почему засыпаны землей цистерны рабби Ханана, она тоже не спросила.

Не то чтобы она и в самом деле забыла, что произошло тогда. Но теперь все было так, как она и надеялась, и страшилась: в его присутствии позор уже не был позором и даже самое гнусное унижение не было унижением. И когда он сжимал ее в объятиях, она порой даже мечтала снова увидеть выражение бешенства, какое было на его лице в ту страшную минуту.

Ее желание изменить Альфонсо, из рыцаря превратить его в человека, оказалось столь же тщетным, как плеск волн у подножия скалы. Она о том не печалилась – она любила рыцаря. Его бессмысленное геройство, его худое, костлявое, мужественное, словно бы вырезанное из грубого дерева лицо, его изящество, красота и грубость – все это и волновало, и привлекало ее.

Из всего Священного Писания ей сейчас милее всего была Песнь песней. Она велела начертать на стене опочивальни взятые оттуда стихи: «Ибо крепка, как смерть, любовь… стрелы ее – стрелы огненные. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее»[97]. Она перевела для Альфонсо эту надпись; он слушал внимательно, с сосредоточенным лицом. Попросил ее повторить, прочесть стихи по-еврейски.

– Звучит недурно, – заметил он. – Хорошо сказано.

С того дня, как она подарила ему арабские доспехи, он знал, что Альфонсо-воин ей тоже люб. Но ревность, испытываемая к Иегуде и старикану Мусе, сделала короля наблюдательным: он чувствовал, что разум Ракели по-прежнему отвергает в нем все по-настоящему достойное и героическое. С усердием, можно сказать, со страстью пытался он втолковать ей это, объяснить