Испанская баллада - Лион Фейхтвангер

ей самого себя. Война – заповедь Божья, а воинская слава – та высшая цель, к которой должен стремиться мужчина. Во время войны проявляются лучшие свойства мужчины, лучшие свойства народа. Разве у евреев не было Самсона и Гидеона, Давида и Иуды Маккавея? И как королю удержаться на троне без войны? Королю нужны верные сподвижники, и они ждут от него заслуженного вознаграждения. Но чтобы по достоинству наградить их, нужны новые земельные угодья, а где же заполучить новую землю, как не у врага? Король на то и поставлен от Бога, чтобы брать добычу, расширять свои владения. Нельзя не признать, что он, Альфонсо, соблюдает меру, в нем нет алчности, присущей его тестю, королю Генриху Английскому, или Фридриху, императору Священной Римской империи; в отличие от них, он не собирается завоевывать весь мир. На земли по ту сторону Пиренеев он не посягает. Ему нужна одна только Испания – зато целиком, как христианская ее часть, так и мусульманская.

В его словах звучала дерзновенная и роковая сила. Манящий соблазн и страшную угрозу ощущала Ракель в этом отпрыске франкских и готских варваров, непоколебимо убежденном, что одному ему Бог назначил владеть целым полуостровом.

Он много говорил ей о великом и благородном искусстве ведения войны. Ратное дело он усвоил основательно, во всех тонкостях. Он пока еще не стал ни Александром, ни Цезарем, однако был прирожденным полководцем. Он нутром понимал, когда пускать в дело легкую конницу, а когда тяжелую; он с первого взгляда умел оценить достоинства той или иной местности; умел, как никто другой, отыскать удобное укрытие для засады. Правда, он не всегда одерживал победу, но это лишь оттого, что ему недоставало одной весьма занудной полководческой добродетели, а именно – терпения.

Ракель внимательно слушала его рассказы о том, сколько он изведал кровавых сражений, скольких недругов заставил грызть зубами землю в смертельной агонии. Но, выслушав, почти всегда говорила что-нибудь такое, чего он не ожидал. Например, задавала вопрос:

– Сколько, сколько, ты сказал? С вражеской стороны три тысячи, а с твоей – две тысячи?

В ее вопросе слышался не то чтобы упрек, а скорее недоумение, скорбное удивление.

А то, бывало, она замыкалась, уходила в себя, и Альфонсо трудно было пробить окружавшую ее стену одиночества. Но тяжелее всего становилось, когда Ракель ничего не отвечала на его рассказы, только молча на него смотрела. Ее красноречивое молчание задевало его сильнее, чем гневная отповедь.

Однажды, когда она вот так сидела и молчала, Альфонсо вспылил:

– А знаешь, кто разбил стекло на твоем амулете, на этой твоей мезузе? Я. Вот этой рукой. И цистерны твоего рабби Ханана приказал засыпать я. Не кто-нибудь, а я!

Она ничего не ответила. Он встал, задыхаясь от гнева, хотел было уйти, однако вернулся и снова сел с ней рядом и завел речь о чем-то другом. Только вскоре запнулся. Хотел попросить прощения за давешнее. Но она ласково прикрыла ему рот рукой.

Он всей душой ненавидел то чуждое, что было в Ракели, и все-таки знал, что связал себя с ней навеки. «Et nunc et semper et in saecula saeculorum, amen»[98], – кощунственно повторял он про себя слова молитвы. Он знал, что обрек свою душу на погибель, он больше не надеялся обратить Ракель в христианство. Возможно, так оно и лучше. Он оставил любые попытки вырваться из заколдованного круга, в который сам себя заключил; он упорствовал во грехе, и ему это даже нравилось.

Каноник дон Родриг больше не заводил с ним разговоров о Галиане. Да это и не имело бы смысла. Он и Альфонсо – они уже сказали друг другу все, что в таких случаях может один человек сказать другому. Однако, пускай Альфонсо считал свой грех королевской привилегией, на которую не смеет покушаться никакой служитель церкви, его все-таки удручало горестное молчание каноника, его старшего друга. Ему хотелось явить дону Родригу какой-нибудь знак любви и признательности.

Не спросившись мнения архиепископа, он издал указ, по которому в Кастильском королевстве отменялось старинное испанское летоисчисление, а взамен вводилось римское, принятое во всех прочих странах Запада.

Дон Родриг возликовал и преисполнился благодарности, невзирая на свое скорбное настроение.

– Ты хорошо сделал, дон Альфонсо, – признал он.

Архиепископ, не решавшийся выговаривать королю за его неправедное житье, тем яростней ополчился против нового указа. Он осыпал Альфонсо упреками: дескать, тот без особой надобности, единственно ради того, чтобы каким-то чужеземцам легче было разобраться в корреспонденции, поступился одной из важнейших привилегий испанской церкви. Никто из его предков не отринул бы сие драгоценное наследие так легко. Но Альфонсо хорошо понимал: дело тут вовсе не в эдикте о летоисчислении, это из-за Галианы архиепископ лезет на рожон. И потому отвечал на нападки дона Мартина довольно резко. Разве не помнит архиепископ, что он, Альфонсо, уже и так отклонил кое-какие совершенно необоснованные требования римского папы? На сей раз ему даже приятно удовлетворить пожелания Святейшего отца в таком малозначащем вопросе. К тому же Рим прав. Разве не впадают испанцы в пагубную, нехристианскую гордыню, когда ведут летоисчисление от величайшего события своей собственной истории? Само собой разумеется, нельзя забывать, что император Август даровал им права гражданства, но, как ни крути, а Рождество Христово – событие более важное для всего мира, а значит, и для их полуострова.

Умиротворенное настроение Альфонсо – оттого, что он нашел случай ублажить печального дона Родрига, – длилось недолго. Бестия греха, которую он заточил в сердце своем, не переставала царапаться. Как-то раз, после утренней обедни, он ошеломил капеллана замковой часовни вопросом:

– Скажи мне, досточтимый брат, что это, по-вашему, такое – грех?

Падре, еще довольно молодой человек, польщенный необычным вопросом дона Альфонсо, сказал ему так:

– Дозволь мне, государь, сослаться на мнение святого Августина. Грех, утверждает он, – это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться.

– Благодарю тебя, досточтимый брат, – ответил король.

Он долго размышлял над изречением великого Отца Церкви. Но потом пожал плечами и сказал себе: допустим, он, Альфонсо, и в самом деле предается греху, но ведь рано или поздно участие в крестовом походе загладит и искупит этот его грех.

Никто не дерзал открыто поносить государя, и все же повсюду ходили злые толки. Садовник Белардо поведал Альфонсо: дурные люди обзывают госпожу нашу донью Ракель бесовкой и утверждают, будто она околдовала короля.

Все эти пересуды только укрепляли Альфонсо в его решимости ни за что не отступаться от любви к донье Ракели. Теперь