Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

говорили. Я знаю, что ты скажешь: «Отделимся от Корнея, и ты будешь хозяином». Верно? Ну, а я тебе скажу, что я еще не хочу себе на шею оселок надевать. Мне твое хозяйство не нужно.

— А что же тебе нужно?

— Ровно ничего. — И Петрушка посвистел.

Доня задышала часто и шумно. Было мгновение, когда она, казалось, сорвется с места и уйдет. Но она осталась. Вцепившись пальцами в Петрушкино колено, она вдруг заплакала. И голос ее рвался, когда она выговорила эти страшные в своей простоте и тяжести слова:

— Я… от тебя… рожу скоро.

Петрушка вскочил, будто его смело с подушки ветром.

— От меня? Кто тебе сказал? Когда?

Он тряс Доню за плечо все сильнее и сильнее, она застонала от боли, пытаясь оторвать его руку от плеча. Но он отнял ее сам.

Доня долго стояла у кровати и не знала, что сказать. Петрушка, ткнувшись вниз лицом, впервые плакал жгучими слезами взрослого человека.

36

Конец зимы отмечен был двумя событиями: развели Аринку с Уюем и на место Губанова прислали нового агрономического старосту.

Длинная процедура консисторских волокит для Уюя была сокращена. По ходатайству предводителя дворянства, к которому обратился Уюй, консистория назначила медицинскую комиссию для освидетельствования незадачливых супругов.

Корней, ездивший с Аринкой в город, вернулся злой и на приставанья Марфы ответил почти с руганью:

— Нарожали уродов, чтоб их черт взял, а тут с ними муздайся!

— Да расскажи путем, брех! Что было-то?

Корней глянул на мать через плечо, намереваясь «отшибить ее», но в этот момент Дорофей Васильев крякнул и взялся за клюшку, с помощью которой пробовал делать первые шаги.

— Га! Ты!

Корней мгновенно подобрел и покорно сел на скамейку против отца.

— Я не был там… Нас не пустили. Аринка лучше расскажет, как ее там оследствовали. Только как кончилось все, вызвал нас член — и меня и сватью — и объяснил, что ни тот, ни другой для дела не годны. Вот.

— Кое дело?

Дорофей Васильев тяжело поглядел на сына и внушительно переставил клюшку.

— Ну… об этом и говорить-то… Не годятся они оба для супружеских делов… всяких… Уроды оба. Ну, а больше я ничего не знаю.

Марфа приставала к Аринке, раскисшей с дороги и от бессонной ночи.

— Аринушка, что же они с тобой делали? Скажи, касатка.

Она выразительно показала пальцами то, что делали с ней доктора, и все находившиеся в избе потупились.

— Так ты и не годишься? Долбня ты, головушка горькая! И с чего бы изъян такой в тебе отродился? Девка, как репа крутая, полная…

— Не мели! — Дорофей Васильев оборвал старуху и опять повернулся к Корнею: — А… иск… ден…

— Деньги? Не сказывали…

— Ну, и дурак!

Корней, полагая, что его объяснения закончены, встал с места и обиженно протянул:

— Авось только и знаешь — дурак да дурак. Езди, катайся, хлопочи… — И рывком повернулся к Вере: — Чего стоишь, рот разинула? Ведь у меня нынче крохи во рту не было!

Дорофей Васильев выразительно глянул на Корнея, закусил губу и приподнял клюшку. Всем подумалось, что сейчас старик двинет клюшкой сына, но старик этого не сделал, — он опустил голову, и каждому стало ясно, что в доме начинает распоряжаться новый хозяин и старый уступил ему место.

Ночью Дорофей Васильев долго говорил со старухой, скулил, охал. Из его пушной речи понятно было одно:

— Помирать пора. Надо уступать дорогу. Ишь, как кричать начал.

— А ты-то не так ли зяпал? Вспомни.

— Я помню. Помирать пора.

Петрушка мало интересовался судьбой Аринкина дворянства. В другое время эти события доставили бы ему богатый материал для издевательства над Аринкой, для веселых рассказов товарищам, но сейчас прежнее веселье приглохло в глубине груди, затянутое сухой коркой нерадостных раздумий. После того вечера, когда Доня сказала ему о близком материнстве, Петрушка сделался ко всему безучастен: работал без охоты и спал без желания. Единственно чего он искал — это одиночества. В свободное время он уходил в ригу, садился на соломорезку и, глядя в широкую пасть ворот, на начинающие жухлеть и смерзаться снега, вслушивался в звон редкой с пелены капели, кусал пальцы и думал. Содеянная с Доней шалость перерастала в большой важности жизненный вопрос. Ах, если б не этот ребенок! Петрушка чувствовал дрожь в кончиках пальцев при мысли о неведомом ребенке, которого носит Доня. Зачем он нужен, кто его звал и почему он должен быть непременно результатом таких случайных, веселых и не омраченных ничем встреч?

До того Доня была для него просто красивой бабой, он сошелся а ней больше из желания познать то неведомое и соблазнительное, о чем думалось иногда в холодной постели, и еще потому, что ему было приятно внимание Дони, такой прежде недоступной и злой. Но теперь она мать его ребенка, женщина, принявшая на свою голову людской позор, она рисовалась ему несчастной, нуждающейся в его помощи. Эта мысль иногда толкала его подойти к ней, обнять за плечи и сказать веско и внушительно: «Не бойся, раз я около тебя!» Но это было бы концом его свободы, независимости, распятием начавшейся молодости и тех сокровенных и почти неосознанных планов на лучшую жизнь, о которой так хорошо говорил Губанов.

Петрушка кривил губы и говорил вслух:

— Убил бобра!

И почему-то сейчас же вспомнился загадочный осенний гусь, убитый Тарасом, пожелавшим поймать за хвост свое лихое счастье. Гусь этот долго занимал головы дворичан, его появление и таинственное исчезновение облекались все новыми и новыми догадками, в том гусе сосредоточились все страхи и жуткие догадки о грядущих бедах. Марфа убежденно говорила:

— Скоро света конец, лю́дишки, вот что гусь этот означает. Сказано: «и дух в виде голубя». Вот он и полетел по всей земле, чтобы праведные люди готовились к последнему концу и очистились. И будет этот конец нам на Куликовом поле. Мне верный человек говорил, истинная правда.

Но с оттепелями история с гусем получила ясность. Колыван, растаскивая омет Тараса, нашел гуся и выбросил его собакам. Через несколько часов от таинственного «в виде голубя» духа по выгону летели одни перья. Тогда все напустились на Тараса:

— Ишь, сволочь, ненавистный какой! Птицу, и ту придушил. Вот и его за то придушили. И поделом!

А более глубокомысленные, те, которым трудно было расстаться с мыслью о том, что этот гусь не простой, те говорили, раздумчиво указывая вверх пальцем:

— Значит, Тарасу этот знак и был. Возьми другой кто, и того постигла бы такая же участь. Ничего зря не бывает. Кому что положено,