Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

и насытился водой. Потом глянуло солнце, и навстречу ему поле выставило чернильно-черные плешины, закурилось туманной талью, журкнуло несмелыми ручьями в неглубоких протоках. Вечерами куталась земля в голубое покрывало.

Снег съело в три дня. Бездорожье отрезало Дворики от всего света. Ночи стояли темные, густые.

— Теперь на реках льды пошли. Старики еще говорили, что «на Агафью вода подо льдом не стоит». Да и месяца нету. Ах, поглядеть бы!

И всем думалось, что здешняя весна ненастоящая: без шума вод, без ледоходных блуждающих огней что за весна?

Но потом нашли и тут забаву. Пруд набух водой, приподнял лед, и разорванные льдины покорно обтаивали, лишенные веселого движения речных подруг.

Началось с отталкивания льдин от берегов, потом кто-то прыгнул на льдину и тотчас же вернулся на берег. Но это положило начало веселью. Петрушка первый явился с шестом, подтянул к берегу крупную льдину и прыгнул на нее. Скоро по всему пруду двигались льдяные «плоты». Ребячья забава увлекла взрослых, по берегам пруда толпились мужики, бабы, все говорили, спорили, кричали.

Вечер загустел. Нависала темная, плотная ночь, а на пруду все плескались шесты, шумели ребята, и никому не хотелось уходить в избу.

Озорной Тришка Афонькин плясал на льдине хлестко и с задором. Его укоряли-постом, но он все плясал, подговаривая прибаски. Под дружный смех и одобрения Тришка разошелся вчистую, выкинул колено вприсядку, но оступился и ухнул в воду. Его с большим трудом вытащили.

Лиса тоже вышла к пруду. Ребячьи голоса, густые от парной тьмы, веселили напоминанием о донских ледоходах, о темных ночах страстной недели, в ожидании полуночного благовеста. И хотелось ей без конца предаваться этим воспоминаниям, забыть про то, что живешь в Двориках и скоро надо идти в надоевшую землянку. Стеша, уложившая ребят, выбежала на минутку, постояла рядом с Лисой и также молча пошла за ней домой.

В длинной Ванькиной поддевке Стеша выглядела в потемках совсем маленькой девочкой. И, озираясь на нее, Лиса как-то по-особенному ясно почувствовала, что минувшая зима была тяжела. Гришка на еруновской возке обморозился и теперь ходил с завязанными кистями рук, лошадь подбилась и едва ли справится с севом, и Стеша, расставшись с девичьим сундуком, как-то помутнела, сразу стала бабой, сдавшейся под тяжестью невеселых буден.

— А что я думаю, девка?

— Ну?

Лиса остановилась и взглянула на небо. И от пришедшей мысли так легко стало, захотелось вздохнуть во всю силу груди и сказать хорошее одобряющее слово.

— Драться надо.

Стеша засмеялась:

— С чего это ты, матушка? С кем драться-то сейчас?

— Не сейчас, а когда придется. Драться надо. Нам этот прокурат Ерун хомутик перешиб, плечи у нас связаны.

— Ну?

— Спихнуть его надо.

Они долго стояли под темными окнами избы. Над прудом лопались одинокие выкрики наиболее рьяных «мореплавателей», и со всех сторон доносило отголоски мирной беседы сумерничающих людей. Лиса говорила с неопадающим напором:

— Работать на людей — диковина невеликая. Спасибо не заслужишь. За спасибо-то поп удавился. Гришка всю зиму лошадь мотал и сам скопытился. А за кой родимец? За чашку чая? Да мы бы ему там нагадили, ащеульнику! И видно, надо кроить кафтан по-другому.

Стеша зябко ежилась, и в глазах ее, больших и влажных, вспыхивали звездные огоньки.

— Нас этот долг в кошель вгонит. Развязаться с ним надо. И, знаешь, девка, мой ум старушечий, гнилой, а я все-таки правду скажу: нужно решиться чего-нибудь, а этому глоту отдать. Жалко ребят, слов нет… Корову вести со двора жалко. А делать нечего. Коровы в цене, как раз на долг возьмем. А ребятишкам люди добрые дадут кружку молока, не откажут.

Стеша не отзывалась долго. Но неожиданно журкнула радостным смешком и весело сказала:

— Сундук выручить… Что ж, давай так!

— Верно, девка, давай!

В ту ночь обе спали мало, — хотелось скорее осуществить свой план.

Когда оплаканную корову увел бреховский барышник, Лиса тут же пришла к Ерунову и, еле поздоровавшись, сурово сказала:

— Давай квитаться.

— Как это? — удивленно вскинулся Ерунов.

— И «какать» не будем: я тебе твое, ты мне мое. Вот твои деньги.

Ерунов считал липкие бумажки долго, будто бумажки пристывали к его пальцам. Потом медленно поднял голову и уставился на Лису.

— С каких же ты это доходов?

— Тебя это мало касается. Получай свое — и дело с концом.

Не угадывая замысла своего должника, Ерунов поежился, достал расписку и передал ее Лисе.

— Можешь похерить. А сундук возьми хоть сейчас. Я не держу.

— Знамо, возьму. Ты-то, может, и подержал бы… — Лиса размашисто приподнялась и встала во весь рост, на голову выше Ерунова. — Ну, а что Гришка у тебя приработал, это что, судом высуживать или добром отдашь?

Ерунов опустошенно сел, и по лицу его разлилась краска растерянности.

— Какой Гришка? Ты об чем, дружба?

— О том, дружба. Малый всю зиму лошадь мотал и сам до звания избился… Надо бы положить, сколько требуется.

Она выдержала пристальный взгляд Ерунова, — в нем была и досада на свою оплошность, и укоризна человеку, не оценившему его доброхотства, и просыпающееся зло.

— Ах ты, бесстыдница! Есть ли в тебе искра божия? Я тебя и поддержал и все, а ты с такими мелочами. Да и малый! Что он три раза съездил! Ах, пропасть вам совсем!

Лиса деревянно повернулась к выходу и через плечо кинула:

— Стыдить-то погодил бы! Вот что! А за труд отдашь. Люди знают.

Сундук к вечеру перевезли в свою мазанку. Повеселевшая Стеша дотемна разбиралась в нем, без умолку говорила со свекровью, сумрачно сидевшей за столом. Лиса думала. Суд принесет хлопоты, огорчения. Но и сдаваться перед этим «голубком», давившим ее всю зиму-зимскую, было обидно. Предстояла драка, и самая серьезность стычки укрепила решение Лисы:

— Надо ему умыть моську-то! Это — не свой брат.

Дни стояли ясные. Солнце горело от восхода до заката, словно решило вознаградить себя за долгий зимний плен. Рыскали в поле по-весеннему острые, пряные ветры, сушили землю, разносили по чернобыльникам меж вешние нити паутины. Текло над взлобками жидкое марево, мануло в степь, на пашню. У мужиков чесались руки и ноздри широко втягивали густо-хлебный, с сырцой земляной аромат.

Ночью перепал теплый мелкий дождик, взрыхлил клеклость верхнего слоя земли, замесил ее в черный и тучный творог.

Пахать выехали дружно и весело. Петрушка сеял. Корней охотно уступил ему хозяйскую честь — бросать зерно, ибо рассевал Петрушка с двух рук — ходко, споро, и всходы его рассева были ровны, будто саженые.

Птаха дивовался:

— Набастры́чился ты как! И лехи не метишь. Я бы тут со своим глазом набуробил.

Петрушка не