Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

силы. А Корней с Верой, успокоившиеся на мысли о близких похоронах, опять притихли, не веря в прощение, испрошенное Марфой для непочетливого сына у поверженного ударом отца.

Зима, проводив январь, с каждым днем лютела, неистовствовала частыми метелями, а в ясные дни воздух стекленел в морозном отстое, и солнце, засиявшее февральским светом, огораживалось по бокам огромными столбами радужных морозных ушей. Дворичане жались от холода, украсившего соляным налетом инея избяные углы, и тешили себя мыслью об урожае: когда солнышко с ушами, мужики будут со ржами.

Но хозяйственные планы согревали плохо, приходилось топить избу дважды, ометы таяли и возникала новая забота: хватит ли до травы кормов.

Перед масленицей Мак ушел в волость сидеть за Каторгу пять суток. Над ним много смеялись и хвалили покойницу:

— Вот так перец была! И из могилы-то неприятность человеку сделала.

Мак плевался и загадочно вздергивал правый непослушный ус.

— Какое же это право? Раз человек помер, так и суду должен быть конец. На хохряк орудует писарь.

Он был обижен вдвойне. Перед самой отсидкой проходила сходка, и дворичане не пожелали иметь старостой подсудимого человека, вместо Мака выбрали Корнея. Мак злобно хмурился, а мужики его утешали:

— Тебе же легче, чудак! Кто ж тебя слушаться будет, раз ты в тигулевке будешь сидеть.

Он понимал, что над ним смеются, и с ожесточением отмахивался от утешников:

— А по мне черт вас лупи совсем. Хоть барана выбирайте!

Корней вернулся со сходки сияющий и всячески прятал довольство, хмурился, кусал усы. Выбор не только льстил ему мирским уважением, он придавал ему вес и дома. Боязнь «вылета с одной душой» начинала проходить. Старик был тих, неподвижен и ни во что не совался. Из всех признаков своей власти он удержал за собой лишь денежный сундук, часто заставлял Марфу пересчитывать деньги, но в глазах его не появлялись прежние огоньки жадности, он скоро переставал слушать Марфу, переводил взгляд в потолок, думая о чем-то далеком и этому дому и звону золотых и серебряных монет. И лишь когда хлопала крышка сундука, он трясущейся рукой вырывал у Марфы ключик и прятал за пазуху.

Приподнятый Марфой, Дорофей Васильев мог теперь сидеть, обложенный подушками. Он молча следил за домашними, и всем было неловко под тупыми оглядами старика. Только ребятишки лезли к Дорофею Васильеву. Они скорее других разгадывали непонятные взрослым слова старика, трогали его за бороду, за руки, и он, перекошенный, раздутый, силился улыбнуться, и тогда лицо его делалось страшным.

Странное дело! Петрушка совсем не злобился на старика, будто тот, прежний Дорофей Васильев, грубый и умевший говорить обидные слова, исчез, не существовал вовсе, на его месте появился другой человек, беспомощный, жалко провожающий его тусклым взглядом. Один раз он не вытерпел и, улыбнувшись, кивнул старику.

— Ну, как дела-то?

Тот значительно моргнул правым глазом и глухо отозвался:

— И-а-во.

Петрушка сел с ним рядом.

— Ну и хорошо. Поправишься. На траву вылезешь, посвежеешь.

Старик зажевал губами свисший ус, хмыкал и радостно царапал пальцами грудь.

— Скучно, понятно? Веселого в твоем деле мало. Хочешь, книжку тебе почитаю?

Дорофей Васильев высунул язык и с трудом щелкнул им:

— Ага-га!

— Ну, так слушай.

Первое чтение старик долго не выдержал. Не успел Петрушка перевернуть и пятка страниц, как Дорофей Васильев свесил на грудь голову и захрапел. Петрушка захлопнул книгу и покачал головой:

— Начитался! Ну ладно, втянешься.

С того дня он все чаще присаживался к Дорофею Васильеву, читал ему, даже играл на гармонике, а по ночам вставал иногда на помощь Марфе, изломавшейся вконец над тяжелым стариком, помогал ему оправиться и переворачивал с боку на бок. И один раз, засыпая, Петрушка уловил лепет старика, разговаривавшего с Марфой.

— Малый… а… сын… лучче.

— Петрушка-то? — разъяснила Марфа. — Сирота, старик, оттого и хорош. Сироты хлеб-соль лучше своих помнят.

И Петрушке было приятно погружаться в сон, будто в грудь ему налил кто-то сладостной теплоты.

Болезнь Дорофея Васильева изменила отношение Петрушки к Доне. У него явилось даже сожаление о том, что он лишил старика последней утехи, и Доня в свете этих размышлений стала ненужна и почти противна. После объяснения со стариком Доня перестала прятать свою близость к Петрушке, открыто подходила к нему, шепталась и ночью пробиралась к нему в чулан. И эта откровенность Дони вызывала неприязнь: в этой откровенности он чувствовал ее желание узаконить перед всеми их связь и тем отрезать ему пути для отступления.

Птаха, невольный свидетель их ночных встреч, говорил о том же, оставаясь с Петрушкой с глазу на глаз:

— Ты бы, ягодка, ее укоротил малость. А то она тебя совсем захороводит. У ней такая цель и есть. Балушки балушками, а после и молодой муж созреет. Подрежет она тебя, ягода моя, под корень.

Петрушка мрачнел и наваливался на работу. Он и без пояснений Птахи понимал, что Доня упорно идет к своей цели. Получив от него отпор в самом начале их связи, она избрала другой путь — путь медленного опутывания, постепенной огласки, когда ему некуда будет податься. Петрушка теперь ясно сознавал — не прошли даром губановские беседы, и книги прочитаны не зря, — что, поддайся он на соблазны Дони, назавтра он сможет выделиться из дома Борзых, и для него начнется жизнь, полная хлопот, скаредничества, чему он давно знал цену и что претило ему до омерзения. Тогда он уж не сможет дружить с Артемом, Зызы, не сможет тепло вспоминать Тараса — его отрежет от них рубеж ненасытной жадности «хозяина».

И бросить Доню сейчас — значит немедленно оставить этот дом, выйти с сумкой в поле и гадать, каким проселком идти, чтоб найти приют, пропитание и хоть какое-нибудь людское сочувствие.

Птаха, чувствовавший свою провинность, старался всячески загладить вину, норовил на каждом шагу услужить Петрушке. И, видя затруднения Петрушки, он издалека, намеками помогал ему найти верное решение. Не обращаясь прямо к нему, Птаха словоохотно и весело говорил:

— Они, бабы, ягодка, все уважливы. Но баба бабе рознь. Одна грудьми любовь чувствует, а другая умом ее погоняет. И вот такой, что все обдумаючи делает, такой, ягода моя, ты беги. В ней зла много, у ней сердце от любви не мягчает, а каменеет. Она, как гончая собака, за своим расчетом гонится, а настигнет — не удержит зла и горло перекусит.

Птаха незаметно нащупывал больное место. Петрушка злился и ядовито спрашивал словоохота:

— Тебе, видно, кусали да не перекусили. Напрасно.

Тот вскинул на него взгляд, и по рябому широкому лицу его расплылась добродушная усмешка.

— И угадал, касатка. Верно! Не перекусили. Я