Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

голове Дорофея Васильева, но тотчас же вспоминалось обещание попа, и легкая волна радости сглатывала взметнувшуюся скупость. Птаха сидел к нему боком, бормотал что-то и отчаянно крутил головой. Потом повернулся и крикнул в самое лицо:

— А уж баба у попа! Ах, чистый оладух!

Дорофей Васильев хмыкнул и, проникаясь близостью к пьяному работнику, успокоил:

— Наша Донька лучше.

— Донька? — Птаха плюнул на сторону, но не осилил сплюнуть, и плевок застыл у него на бороде. — Донька не баба, а портрет. Только гибнет она около Петрушки. Он, понимаешь, Васильич, он еще опоюх, а ей надо гренадера да с походом еще.

Дорофей Васильев широко раскрыл рот, хватнул морозный воздух и растерянно огляделся. Ночь куталась в черноту дальних оврагов, звезды проглядывали в редкую худобу жидких облачков, качались, будто подсмеивались. Нет, он не спит!

— Какой Петрушка?

Птаха чуть не выпал из козырьков от удара в бок и удержался за хозяйский рукав.

— Эк, мал, как ты поталкиваешь-то! Уронить мог. Ведь мне смерть живая. Разве я эту машину мог натлить в таком обмяклом виде?

Но, покачнувшись от второго толчка, Птаха вошел в ум и обиделся.

— Бить не полагается. Я к тебе на побои не нанимался.

— Какой Петрушка, тебя спрашивают? Чей?

Птаха попридержал лошадь и ворча пересел на передок.

— Чей, чей? Чечкин, вылез из-под печки. Наш Петрушка. Он ее ублаготворяет, а меня бить. Эка диковина!

Дорофей Васильев грузно осел в козырьки и опустошенно выговорил:

— Гони! Гони во весь дух, все равно попу лошадь пойдет. Гони, бога ради!

Бешено закланялись навстречу вешки. Мороз залезал за воротник, пробирался к бокам, но Дорофей Васильев не чувствовал холода, распахивал тулуп все шире и шире.

34

Большие семьи всегда крепили сытость и расчеты на большую долю в дележке. Никто не считал семью нерушимой, кроме разве малосильных членов да самого хозяина.

Семья почти никогда не держалась привязанностью, любовью отцов к детям и взаимной связью детей. Семья была полна воровства, лихоимства и глухой ненависти людей, каждый день садившихся за один стол. Семья была полна самодурства старших и непомерно тяготила молодежь.

И российские законы блюли основы семьи, законы безоговорочно защищали семейные устои, карая всякого блудного сына, вздумавшего идти в жизни своей тропой. Вместе с семьей российское самодурство крепило давно прогнившие обряды, обычаи, являющиеся высоким барьером для всякого новшества. «Чем люд темнее, тем легче его вести в поводу».

Старики имели неограниченную власть. Меры издевки старика над домашними не было, и всякий, кто восставал против семейных законов, наутро делался нищим, не знал, где приклонить голову.

Семья Дорофея Васильева крепилась сытостью и страхом.

Жена Корнея, Вера, первая повела под семейные твердыни подкоп. С первого дня своего замужества Вера, взятая из голодной, отощавшей семьи, поняла, что она с Корнеем в семье на заднем плане. Старик норовил во всем угодить Доне, в ее сундук текли семейные деньги. Доня уклонялась от работы, ходила барыней, и вся тяжесть домашних дел легла на нее с Корнеем. Правда, старуха жаловала вторую сноху своим вниманием, выгораживала ее перед стариком, но какая цена этому вниманию, раз сама Марфа норовила урвать из семьи побольше на приданое Аринке?

И у Веры зрело зло на новую родню, она худела от дум и не переставала точить неповоротливого Корнея. Тот в первое время не внимал словам жены, полагал, что это недовольство у нее оттого, что она не успела привыкнуть. Слишком много получил Корней зуботычин и окриков, чтобы почувствовать справедливость доводов жены и восстать на отца. Но известно — «ночная кукушка денную перекукует», — желчь Веры, каждодневно подмечавшей, как в семье обделяют Корнея, передавалась ему, он ворочался на кровати, сопел и не находил слов, чтоб переубедить беспокойную жену. Тугодумный, нерасторопный, Корней любил повеликаниться на народе, при случае козырнуть своим богатством, и не замечал, что сам он не имел на себе никаких внешних признаков этого богатства. Дорофей Васильев не баловал сына обновками, никогда не давал денег, и Корней часто выпрашивал у матери двугривенный, чтобы войти в пай на выпивку с товарищами. Любовь к выпивке, к компанейской беседе измерялась у него только стаканчиками, поднесенными отцом в дни семейных гуляний, а когда он, уже будучи женатым, пропил в городе мешок овса и вернулся домой пьяным, Дорофей Васильев, не стесняясь снохи, сгреб Корнея за волосы и отлупил по голому заду скалкой. Все эти случаи прошли бы незаметно, если б не Вера. Она со злорадной настойчивостью напоминала про них мужу, издевалась над ним:

— Хуже работника. Того хоть бить не бьют. Черт меня ввязал за тебя! Вяхоль пустой!

— Как тебе не надоест, я не знаю… — ворчал Корней.

— Трынки за душой нет! Дурно сказать об этом, никто не поверит. И на кого спины ворочаем? На шкуру эту чернонебую, да на Аринку. Все расхватают по сундукам, а после ищи-свищи. «До-ом хороший!» Да блаже б в курной избенке жить, по крайности сам себе хозяин!

Корней сдавался туго, отделывался только угрозами и наутро держался так же, как всегда, — бессловесно и робко взглядывал в лицо Дорофея Васильева.

Вера будила в нем соблазнительные мысли о полной свободе, об отдельном хозяйстве, о своей избе, где он может ходить гоголем, не боясь окрика. Ему мерещились гулянки с друзьями, попойки в городе, вольная и бесконтрольная жизнь! Но Дорофей Васильев, словно угадывая вредные мысли Корнея, чаще обычного взглядывал на него, шпынял и сжимал кулаки. Корней бурел, мысленно обзывал отца всякими словами, но не мог распрямить, спину — сутулился и втягивал голову в плечи.

Неудачная свадьба Аринки ослабила крутой узел семьи. Большие траты, богатое приданое, свезенное к Уюю на трех подводах, вконец извели Веру, она пуще похудела и не давала мужу покоя.

— Видел? Как помещицу проводили! А мы с тобой на башмачонки дочери не можем сколотить. Теперь ее дьявол на всю жизнь на нас повесил. Не доживи века, околеешь и радости не увидишь.

— Ну, ладно тебе! — Корней мучился собственным бессилием и от тоски поколотил Веру. Он чувствовал, что стычки с отцом не миновать и заранее покрывался липким потом.

А Вера, плача злыми, мелкими слезами, не унималась:

— Теперь эта с Петрушкой спозналась. Новый хозяин находится. Они нам палки в дому не оставят. Как хочешь, хоть ты провались тут, а я уйду! Загреми он, этот дом! Блаже сумку через плечо повешу.

В последние дни старик часто уезжал. Без него Корней покрикивал на Петрушку, на Доню, а сам валялся на кровати. Марфа, чувствуя,