Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Читали ребята письмо несколько раз. В сухих словах письма билась тоска человека, который был около них, говорил, смеялся и кашлял, а они не знали о том, что он любит перепелов, весенние лесные опушки, любит разрывать муравьиные кучи, и главное не знали, что он так хорошо думал о них.

Степка отвернулся, перекривил губы, собираясь заплакать, но, ткнувшись лицом в солому, оцарапал нос и плакать раздумал.

33

Зима стягивала холодные объятия. Бежали с восхода серые низкие тучи, теряли в степи снега и затяжные бури. Ветры рыскали с злобной радостью: простор степи давал им разбег и волю. В новолуния небо прочищалось. Снежные сугробы плотнели и скрипели под ногой железом. Волки справляли январские свадьбы, мелькали в лунном круге, подходили близко к деревням, оставляя путаные следы.

Дворики сидели в снегах по уши, и только витая лента дороги с чередой измотанных дубовых вышек соединяла их с миром. Люди много спали, и днями, выискивая друг у друга в головах вшей, рассказывали бесконечные сны.

Только у Ерунова дни были полны хлопот. Он возил из Зверева кирпич, камень, балки, доски. Возили три своих лошади, лошадь Лисы и Мака. Задуманный осенью план постройки крупорушки и маслобойки начинал осуществляться.

Дорофей Васильев следил за неугомонным соседом и мучился собственной неподвижностью. Эта зима слагалась скверно. Аринка жила дома. Уюй подал в консисторию прошение о разводе и не хотел считаться с расписками. Но больше всего беспокоило Яшино дело.

Он часто просыпался ночью, зажигал лампу и часами сидел у стола, чесал грудь и вздыхал. Со стоном вставала с постели Марфа и, крестя рот, пробовала урезонить старика:

— Спал бы. Днем обдумаешь. Ведь так и головой повихнуться недолго.

Дорофей Васильев мельком оглядывал ее хилую фигуру и болезненно морщился:

— Что ты зудишь, как чирей? Без тебя живот болит.

Но Марфа была настойчива. Она не обижалась на грубость и миролюбиво продолжала.

— От живота снадобье есть. Выпьешь — и сразу свет увидишь.

— Увидел и так. В глазах тятюшки прыгают. Всю жизнь меня этот дьявол будет мучить… И за какую бы провинность?

— Яшунька?

— А то кто же? Да не ной ты, ради бога!

Старуха опять укладывалась, а он сидел еще час-другой и иногда засыпал сидя.

Дело с Яшей принимало дурной оборот. На допросе следователь был неласков, глядел на него, как на обреченного, и плохо слушал оправдательные доводы.

Через писаря — десятку содрал, злая рота! — дознался он, что Цыган сказал истину, что видел у покойника на губах кровь, и Дорофей Васильев «предстал перед ним в бешеном образе».

— Сам ты бешеный, чумазый враг! — шептал Дорофей Васильев и хватался за сердце, коловшее грудь мелкими иголками.

Но вреднее всего было показание Лисы. Ах, эта вонючая баба! Зря ей Афонька хребет не перешиб, как поганой кошке! Она прямо так и вавакнула, что-де под присягой скажет — убил Якова Дорофей. Видела на грудях синяк в три ладони. А перед тем за малое время Яков Васильевич сидел у нее за столом, играл песни и никакой хворости она за ним не заметила.

— Ах, чтоб вы все подохли до единого!

Хотелось опять, запить, и от этой манкой мысли отвлекала только боязнь затянуть и без того тугую петлю. Хлопоты, разъезды ели дни. И последняя утеха — Донька, — была неподступна, хитрила, увертывалась. Раньше она по зимам спала в чуланчике. Туда был ход старику. А теперь почему-то переуступила чулан работникам, сама каждый вечер стелилась у голландки посреди горницы, у всех на виду. И на всякие знаки выйти по вечеру в сени не обращала внимания, сидела на лавке, словно ее черт к месту пришил.

— Эх, доберусь я до вас! Дайте вот с делами расквитаться!

Последние дни ушли на поездки в волость. Писарь сдавался туго и на посулы не шел. Дорофей Васильев тряс мошной, угощал всех правленских, включительно до сторожа — уж и много жрут, окаянные! — Писарь дружелюбно подмигивал, но нужного слова не говорил. Со смерти Яши прошло полгода. Ясно, что если вскроют по весне гроб, найдут улики, и тогда… Дорофей Васильев крутил головой и чувствовал, что ноги холодели и становились чужими.

В эту ночь он проспал сидя у стола до света. И, не успев позавтракать, приказал Птахе заложить лошадь. На этот раз он велел Птахе жеребца, нацелившего на объезженную дорогу в волость, повернуть на другой тракт. Птаха, приучившийся все исполнять беспрекословно, послушно шевельнул вожжами, и жеребец вынес санки на дорогу в приходское село. «За каким его туда дьяволом несет? Уж не сорокоуст ли по себе заказывать?» — подумал Птаха и, сейчас же вертко обернувшись лицом к хозяину, весело спросил:

— Поддать или не особо торопиться-то?

Дорофей Васильев запахнул воротник тулупа и, уткнувшись в длинную шерсть опушки, глухо отрубил:

— Не лалачь! Гляди на дело.

И до самого села он не высовывал из тулупа носа, покачивался на поворотах и выбоинах, как большой, рыхлый мешок.

Поповка сидела лицом к княжескому саду. Сад тянулся в гору, и яблони у поповских домов казались черными людьми, расставленными в снегах для защиты барского гнезда.

— Тут не жизнь, а рай пресветлый! — не утерпел дотошный Птаха, придерживая взмыленного жеребца. — С лица сад, сзади речка. Эх, мать тебя родила, как попики-то блаженствуют!

— Опять лалакать! Как у тебя только язык не уходится. — Дорофей Васильев распахнул воротник и плюнул через грядку козырьков. — Правь, правь к Митрию!

Дом попа Митрия стоял на самом краю, бок о бок с ягодной горкой, на которой веснами коряжился крыжовник, гнулись тонкие лозы смородины, а посреди подбористо, как нарядные няньки среди детворы, стояли стройные китайки, по осени увешанные красными сережками необычайно рослых и сочных яблок. Дом попа имел рыжую, под цвет бороды хозяина, окраску, был высок, окнаст и нарядно изукрашен резьбой по карнизу, голубцами на оконных наличниках и пестрой вырезью на досках палисадника. Здесь все говорило о прибыльности хорошего прихода, о домовитости попа, слывшего по округе лучшим барышником, опытным пчеловодом и умевшего извлекать выгоды из соседства с барской экономией. Все эти мысли возникли в голове Дорофея Васильева, пока он выбирался из козырьков и озирался на окна поповского дома. От неловкости или оттого, что на его приезд никто не обратил внимания, он выжидательно глянул на Птаху и растерянно выговорил:

— Иначе и не проживешь. Мухи обгадят.

Птаха понятливо тряхнул головой и начал прятать кнут под солому.

— Да, крепость