Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— И отсюда понятна вся история Тараса. Он тоже работник. Ему дали землю, чтобы он обрабатывал ее и давал хозяину барыши. Он оказался плохим работником. Его сняли, землю отдали Еруну, а этот надерет барышей, хозяину угодит и сам сыт будет. Барыш — вот вся сила в чем. До того, что Тарас теперь навсегда конченный человек, нищий, бездомовник, никому нет дела. И таких, как Тарас, в России миллионы. Понимаешь, миллионы!

Слушать его было страшно.

— Ну, а выход где? Как сломать всю эту музыку?

— Сломать? — Губанов торопливо загремел спичечной коробкой. — Вот видишь? — он чиркнул спичку. — От нее может быть и пожар и вонь. Пфу? — и нет ничего. Так и выход. Он многим ясен, но всяк боится, что в общем пожаре сгорят и его пожитки.

В избе давно спали не участвовавшие в беседе домочадцы. В сенях затрепыхал крыльями и оборванно крикнул петух. Губанов встал и поправил на плечах пальто.

— Спать пора. Эта беседа может быть бесконечной.

Он проводил Петрушку до порога. На Дворики навалилась глухая тишина. Небо вызвездило. Покрепчавший мороз защипал уши. Губанов поглядел в небо и другим голосом, буднично-миролюбивым, сказал:

— Плохо ли, хорошо ли, а жить надо. У тебя еще все впереди. Я бы рад пожить, да… тово… Кы-хы…

И он загремел дверным запором.

Проходя по темным сеням, Петрушка неожиданно натолкнулся на чью-то руку. Сердце ухнуло вниз, и он испуганно вскрикнул, но чья-то теплая рука закрыла ему рот.

— Тише, не вякай…

Это была Доня. Она не отнимала руки от его губ, и он чувствовал дрожь ее пальцев, голос ее ударил в сердце необъяснимой теплотой и какой-то покорностью. И Петрушка почувствовал, как кровь прилила к щекам, тяжелая кровь стыда и злобы на себя. Он так грубо обидел давеча Доню, а она не помнила его обиды, ждала его, караулила каждый стук… Он молча толкнулся головой ей в плечо, нашел губами ее губы, и была сладкая радость в груди от ее горячих выдохов, молчаливых поглаживаний по голове: нашелся человек, которому он нужен и дорог.

Еле справляясь с голосом, он прошептал:

— Осерчала давеча?

— А то нет? Дурачок ты. Шутки не понимаешь.

— Тарас меня разбередил очень.

— Что ж Тарас! Разве ему поможешь?

— Жалко все-таки.

— А меня не жалко?

Петрушка взял ее голову, положил к себе на грудь и дрожливо сознался:

— Дурак я… Ты не помни это.

Много ли молодости надо, чтоб забыть недавнюю горечь? Петрушка залез под одеяло, вытянулся и долго смеялся, уткнувшись в подушку.

Жить было опять приятно.

31

Зима обострила одну из главных бед Двориков. Еще при разбивке участков оценщики банка указали туманно: «Земля, отводимая под участки, находится на водоразделе, степь почти не имеет водных источников и для поселения создаются неблагоприятные условия водного режима». Это был намек на необходимость снизить расценку земли, но он так и остался намеком: снижение не было в правилах банка.

Новые владельцы степи не обратили внимания на воду, тем более что в комиссии по землеустройству их заверили в том, что водные источники им обеспечит казна.

Но в первую же зиму почувствовалась нехватка воды. Старый степной колодец, сооруженный для летних водопоев, вымерз, пруд копать еще не начинали — вода стала одной из главных забот. Таяли снег, бабы надрывали животы тяжелыми чугунами, и, как нарочно, на сухояди скотина была жадна на пойло, — снег приходилось таять раза по три в день.

Весной начали рыть колодцы. Водная жила лежала глубоко, приходилось рубить срубы, лес был далеко, и не всяк смог осилить это сооружение. Общий колодец делать никто не хотел. Комиссия наладила только рытье пруда — и новая зима была хоть и легче первой — скотина пила прудовую воду, — но зато начались скандалы. Воду стали воровать друг у друга.

То же было и теперь. Люди старались улечься пораньше, поднаваливались на первый сон с тем, чтобы подняться с первой синью за окном и успеть раньше других запастись водой или же не дать соседу вычерпать собственный колодец. Тяжелее всех было положение Лисы. Ее колодец попал в водную жилу — рыл опытный человек, ее двоюродный брат, воды могло бы хватить с остатком, если б не Афонька. Он тоже рыл, но до воды не докопался, забросил яму и пробавлялся чужой водой. Колодец Лисы был к нему ближе всех. Он попробовал войти к Лисе в пай, но она решительно отказала. И колодец явился яблоком раздора. Пока был дома Ванька и был жив Егор, Афонька имел страх и совесть, крал воду осторожно, но с тех пор как дом Лисы обезмужичил, Афонька распоясался. Он шел к колодцу открыто, не обращая внимания на ругань, а если Лиса пробовала отогнать его, он научал ребят, те принимали Лису в камни и загоняли в сени. Попробовала Лиса приделать к колодцу крышку и запереть замком, тоже ничего не получилось: на другой день замок оказался сбитым, и крышка исчезла неизвестно куда.

А этим летом в колодец налили дегтю. Вычерпала Лиса воду, выжгла соломой вонь, а на другой день от воды потянуло духом падали.

Раза два она сцеплялась с соседом, вступала в драку, но разве справиться бабе с мужиком? Афонька насажал ей синяков. Судиться надо, но суды давно шею переели. Поплакала Лиса, тем и отделалась.

Не менее сложные отношения завязались и вокруг второго колодца, вырытого артельно Еруновым, Маком и Кораблиными. Здесь воды было меньше, и война велась с подходами, с выслеживанием противника. Еруновы успевали запасти воды вперед всех, на долю остальных оставалось ограниченное количество, и каждое утро с еруновской стороны доносило ругань и звонкие крики Каторги, воюющей с Маком.

У Борзых дело ограничивалось только караулом. На обязанности Петрушки лежало не прозевать первого звона ведра, и все время, пока бабы носили воду, стоять у колодца. Теперь эта обязанность перешла к Птахе, и Петрушка мог нежиться под одеялом до тех пор, пока разгуляется утро и Корней позовет его задавать корм скотине.

На этот раз он вылез из-под одеяла раньше обычного: вбежала в избу Вера и, захлебнувшись от смеха, переполошила всех:

— Что только деется! Все со смеху обмерли!

Когда Петрушка выскочил на улицу и огляделся, все было кончено. Слышны были только ругательства Мака, да у сенец Кораблиных толпился народ. Здесь, около двери, стояла Каторга, обледенелая, синяя. Она не могла выговорить ни слова и только раскрывала беззубый рот. Ее тащили в сени, но она упиралась, словно хотела, чтобы все видели ее несчастной. Оказалось,