Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

И целый день глядели дворичане на заблудшую птицу. Гусь ходил по льду, пробовал носом гладкое стекло пруда и опять кричал. И в этом крике напуганные люди слышали далекий призыв родины, им мерещилась покинутая жизнь, рождалось зло на эту сутолочную мертвую степь. Зло зрело в груди, обжигало горло, позывало к ссорам.

А гусь кричал и кричал, тяжело передвигая красный обрубок сломанной лапы и припадая боком по льду.

И к ночи Дворики посетила жуть. В каждом доме боялись лечь спать, ругали старосту, но Мак упорствовал:

— Кому надо — пусть и лезет. Ишь, черт их лупи! Мне своя рубаха дороже.

Заря горела оранжевым пологом долго и холодно. Степь синела вечерними тенями недобро. И всем чудилась близость беды.

К сумеркам гусь затих, прибившись к бережку.

И все думали: уйдет он или не уйдет?

Было страшно от мысли, что завтра зеркало пруда предстанет, как всегда, пустым: значит, правы бабы — близка беда. Но и не хотелось допустить трезвую мысль, что гусь просто подбит кем-то и одиночкой бредет к югу.

Перед сном толковали о других странах, о виденных кем-то огненных, на восходе, столбах, о странствиях души по мытарствам. Беседы были влекущи, и долго не приходил сон.

Утром гусь пропал.

Это известие выгнало на улицу поголовно всех. Люди растерянно глядели на пустоту прудовой глади, шарили глазами по волокнистой облачности неба: птицы не было. Наиболее рьяные бросились с собаками по огородам, свистели, лазили на обметы и вернулись ни с чем.

Один Тарас отсиживался в избе. Никто не знал о том, что в полночь он ползком подкрался к обессилевшей птице, насел на нее хищным ястребом и перекрутил тонкую, будто стальную шею. Гусь слабо вздернул крыльями и скоро затих. И когда Тарас мчался с ним к загумнам, он понял, что гусь и без того не прожил бы долго: зоб его давно был пуст и под пером прощупывались острые кости.

29

Свадебная сумятица лишила Петрушку возможности иметь новый полушубок. Приходилось доставать старый и напяливать на плечи. Просовывая руки в каляные, слежавшиеся рукава, Петрушка с тревогой подумал о том, что полушубок не выдержит: руки на четверть выпирали из рукавов, в плечах полушубок трещал, и крючки на животе не сошлись. Но тотчас же огорчение сменилось подмывающей радостью: значит, он вырос в самом деле!

Вырос! И за одно лето. Чудно! Он снял с себя полушубок и положил на колени, прикидывая, где требуется починка и как перешить крючки. Овчины были сборные, вытертые, пестрые. Плохо будет греть эта одежина! Он качал головой, но возникавшее раздражение смывало довольство: он вырос! Да, вырос. Это лето положило рубеж в его жизни, и полушубок наглядно подчеркнул перемену, происшедшую в нем.

Полушубок вызвал в памяти нескончаемую ленту отложенных и забытых воспоминаний.

Этот дом он считал родным. Некуда было идти одиннадцатилетнему сироте, и не к кому было прилепиться. Природа щедро надарила человека способностью привязанности и верой в то, что он всем нужен, дорог, что вокруг него вертится весь мир. И Петрушка, принятый Дорофеем Васильевым в семью, быстро свыкся с чужим углом, чувствовал себя в доме со всеми равным, не бегал от работы, и послушливость его не была следствием боязни, а желанием вызвать ласку и внимание. Он был всегда весел, подвижен, шутлив и не обидчив на шутку. Всякое слово принимал на веру, и жизнь ему казалась легкой и приятной.

И только вот этот полушубок, разложенный на коленях, рваный, вытертый и клокатый, много раз залатанный разноцветными обрезками, — он, будто раскрытая книга, напомнил о былом и показал это прошлое с другой стороны.

…Помнится весна. Ему пошел тринадцатый год. Зиму он ходил урывками в школу, часто пропускал уроки из-за домашних дел. Весна освободила от школы, но принесла большую неприятность: он заболел куриной слепотой. Говорили, что это — поветрие такое, он тогда верил, но теперь находилось другое объяснение: вся зима прошла на картошке с черствым, как жмых, хлебом, он отощал и на траву вышел хилый, полуслепой, как новорожденный котенок. Днями сеяли. Его поднимали до света, и, зябко выстукивая зубами, он шел на гумно ощупью, ударялся головой о столбы и ворота, и — ах, эта детская чистота! — он отвечал усмешкой на смех Корнея и Дони, звавших его «куренком», и никогда не помогавших ему выбраться на дорогу.

И будили! Он не слышал, что говорил Дорофей Васильев, когда поднимал с постели Корнея, но ему до сих пор помнится страх проспать, он и во сне слышал тяжелый сап хозяина, пришедшего поднимать его с постели. Он вскакивал при одном его приближении, взглядывал в лицо хозяина с улыбкой, и все тело разламывалось от прерванного сна, будто кто выкручивал ему из плечей руки и разрывал тело на части.

Сколько раз он уезжал в поле без завтрака и возвращался к вечеру без крохи во рту! Тогда не думалось о том, что о нем некому помнить, хозяева не считали нужным отрывать человека для посылки в поле, а когда он приезжал, Марфа деланно бранчливо ругалась на баб, и он верил ее словам:

— Вот забыли, Петруша, и на-поди. Прямо из головушки вылетело.

Он тогда хмуро соглашался, храбрясь своей выдержкой:

— Да ладно. Авось наемся.

И сейчас отчетливо припомнилось, что случаев забывчивости про завтрак для Корнея никогда не было.

«Сынок родимый, а я?» — Петрушка горько покрутил головой и впился пальцами в овчину.

Длинна жизнь, если путь человека усеян печалью одиночества и чужой неласковостью. Дождь, слякоть, стужа, метель. Сколько раз он промокал до нитки, мерз, сбивался с дороги! И всегда, сколько ни ломай памяти, всегда в такую беспутицу посылали из дома его! Разве он родной им? Разве его хоть раз сравняли с пятнастым Корнеем или с полудуркой Аринкой? «Ха, родной! Дурак ты!»

Этот год раскрыл ему глаза. Восемь лет он работал в этом доме за кусок хлеба, заменяя дорогого работника, работал для того, чтобы тучнел хозяин, для того, чтобы пухли Аринкины сундуки, чтобы гнулись перед мошной Дорофея Васильева Тарасы и прочие, по чьим стопам придется идти и ему.

Этот год зрелости возвысил его, дал возможность увидеть тайные переплеты домашнего механизма, где таились истоки его унижений, обид, недоеданий и детских слез. Теперь он — не только работник, взятый «на прокорм» и потому лишенный права на