Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Как так?

— Это целт знает!.. Я не знаю! — И Уюй горько покрутил головой.

— Ну, ты сиди, раз бог самого убил! — рявкнул на него Дорофей Васильев так, что жалобно звякнула цепочка лампадки.

— Как бог убил?

Уюй завертелся на месте, но Дорофей Васильев ему не ответил. Он тяжело глядел в лицо сватье, сдавив до боли в скулах челюсти. Но та, не встречаясь с его взглядом, гладила шубу тонкими руками.

— Неудобна. Мы ее не хаем… А ведь мужу, как говорится, жена нужна, а не статуя…

— Ну?

— Ну, я и говорю… — Сватья неожиданно возвысила голос. Видимо, ее тяготил допрашивающий тон Дорофея Васильева и ей хотелось сказать самое главное. Она подняла голову, и решительно выговорила:

— Дурно говорить, Дорофей Васильич. Не мне бы говорить, не тебе бы слушать. Только малый извелся с ней. Три недели спят вместе, а… ничего у них не выходит.

— Почему не выходит? — И Дорофей Васильев поперхнулся. Он только теперь, обежав взглядом потупленные, лица домашних, понял, о чем идет речь. Его как будто тяжело ударили в грудь, и корни волос загорелись огнем. — Ну да… я хотел сказать… Что ж теперь получается?

Но сватья не стеснялась стыдного разговора, заговорила торопливо, обращаясь в сторону Дони с Верой, разъясняя им все подробности неудачных покушений Уюя на супружеское счастье. Было стыдно и дышалось тяжело:

— Он и старается, да ничего не выходит. Малый извелся весь, позеленел. Я уж и так и так, сдружила их сама. На селе смех, людям на глаза показаться нельзя…

Дорофей Васильев думал туго. Отчетливо сознавалось только одно, что Аринка останется дома, а что будет дальше, как поступить с землей, с расходами, — до этого никак не добиралась непокорная мысль.

Молчаливая поддержка баб окрылила сватью. Она шире замахала руками, голос ее поднялся вверх, злой и тонкий, и на темном лице проступили бурые пятна.

— Девушки, мы сами бабы. Да разве мыслимо, чтобы человек три недели мучился и никакого толку? Это кому хошь доведись, горе зазнает.

Дорофей Васильев крякнул. Все притихли.

— А может он тут вся причина? Тоже артист-то не велик.

— Я? — Уюй вскочил и засеменил ногами. — Я? Ну, это… К целту!

— Ты не ори! — Дорофей Васильев злобно глянул в глаза петушившемуся Уюю, и в уме возникло решение. Он расправил бороду и, глядя на поднятые вровень с лицом ладони, спокойно сказал: — Так, так, так. Спорить не буду. Это дело суд разберет, кто из них для дела не гож. Я об том только… Как же быть с уговором и с расходами?

Уюй обвисло опустился на скамейку, а сватья, начала застегиваться, будто ее обдуло холодом. Она нерешительно и сурово протянула:

— Что же расходы? Как у вас, так у нас… честь равна. Грех пополам. А приданое хоть завтра берите.

— Ага! — Голос Дорофея Васильева скрипнул злорадством. — Добром оно лучше всегда. Только… — он глянул в лицо свахе, — только у меня расписки есть и договор.

— Какие расписки?

— Зятька моего, теперь бывшего. Там насчет денег, земли… — Он тянул сквозь зубы, торжествуя над поверженным противником.

Уюй мгновенно покрылся потом, а сватья не смогла закрыть рта.

— Если моя дочь вам не годна, то и денежки мои не ко двору пришлись, надо их тоже возвернуть на старое место. Пока суд да дело, а землю я засею.

Сватья опомнилась и, как наседка, кинулась к Уюю:

— Какие ты расписки давал? А? Дурак губастый! Ну, сказывай!

Она не совладала с руками и, забыв о том, что на них смотрят, сгребла Уюя за белесый хохол, пригнула его к столу, визжа и брызгая слюной.

Уюй по-ребячьи заплакал.

28

Приезд волостного начальства, бумажки из банка связывали Дворики с остальным миром, стирали узкие рамки междудворных ссор, счетов, отодвигали в сторону скучные события отрешенного бытия, и тогда делалось страшно жить. Страна мерной поступью шла к обнищанию. Мужик, производитель хлеба, голодал, бросал землю, шел в города, наводняя ночлежки, трактиры, голодно глазея на окна магазинов и уютных квартир, в поисках десятирублевого в месяц заработка. Купцы строили новые лабазы, скупали имения. Полиция и стражники множились численно. В Думе бездельники говорили тусклые речи «о народном бесправии» и аккуратно получали депутатское жалованье. Царь созерцал парады. Столыпин пророчил России величие, если она изгонит жидов и в каждом городе построит улицу виселиц. Где-то люди веселились, били посуду, употребляли для надобностей нужника сотенные бумажки.

А в деревнях «сытая» осенняя пора была богата стоном, криком баб и отчаянным ревом, блеянием скотины, уводимой со дворов.

Брали мирские, земские, поземельные, страховые, продовольственные. Из копеек, гривенников, рублей необъятная страна «гондобила» миллиарды, вкладывая их в ненасытное чрево казны, оставляя себе недоедание, выношенное тряпье одежд, стужу нетопленых изб, повальные горячки, минутное забвение монопольки, крик избиваемых жен, детей и надежду на лучшее.

По первопутку шли проселками обозы с рожью, овсом, стягивались к узлам городов, местечек, станций. Далеко за выездом мужичьи обозы встречали маклаки, зазывали к пославшему их хозяину и тем честно зарабатывали себе пятачок на пару чая и на говядину изголодавшимся ребятам. Мужики, входя в положение маклаков, податливо соглашались на посулы, направляли лошадей к амбарам, усеянным полчищами голубей, воробьев, ссыпали хлеб, в радушии не замечали обманных весов, выбитых гирь: купцы тоже зарабатывали копеечку. И шло повальное воровство — от тлетворного престола, через «свободные» речи «народных представителей», до последней лавочки с ведром керосина и пачкой жмыхообразных жамок. И за все платил мужик своим покоем, сытостью, здоровьем.

Ерунов, просматривая «Сельский вестник» с его поповски убедительными речами, чувствовал движение этой воровской машины и преклонялся перед ее величием. Зызы говорил об этом, брызгая слюной и топая ногами. Артем мрачно слушал и невозмутимо отпыхивал из трубки: от горячих слов Зызы не было легче. А Тарас, одиночествуя, потерял способность думать, одичал в ожидании скорой расплаты. Отказ Дорофея Васильева свалил его на два дня с ног. Он лежал на печке, окруженный ребятишками, выискивал брюхом потеплее кирпичи и часто задремывал под ребячий говор, смех, плач. Сходя с печи для домашней управки, Тарас еле стоял на ногах, в глазах все кружилось, рождались огненные кольца, и грудь все время была пуста, словно не хватало воздуха.

Недомогание сменилось злобой. И больше всего он злился на Лису, заставившую его пойти к Борзому на поклон.

— Иди, мужик, иди. Повинную голову не секут, не рубят. Для ребят стараешься, не для себя. Проклинай его, а иди. Что тебе с ним, детей крестить? Даст на переверт, а там