Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

— Так-таки все?

Цыган отмахнулся и начал запихивать узелок в карман.

— Об том говорить нечего. Деньги деньгами… а грех…

«Продал, сукин сын!» — и Дорофей Васильев с большим трудом осилил придать голосу спокойствие.

— Ну, как хочешь… Значит, покров поддержал?

Цыган не ответил. Он облокотился на стол и побарабанил пальцами по крышке. Потом неожиданно тряхнул головой и глянул Дорофею Васильеву в лицо.

— А дела-то, брат ты мой, тугие!

— Чьи дела?

— Да твои. Третьеводни в городе я был. Верный человек говорил, что об этом… дурачке-то дело затевается, как бы отвечать не пришлось.

— Какое дело? — Дорофей Васильев схватился за угол стола, и на колени ему посыпались бумажки. — Да не мни ты, дьявол!

Цыган поглядел на него и отвернулся к окну.

— Мне и мять нечего. Мое обмято. Только и меня тянут к этому делу. — Он встал, прошел по горнице и остановился у печки, заложив руки за спину. — Ерунов подал. Не нынче-завтра жди следователя иль повестки.

Дорофей Васильев глядел Цыгану в рот. Слова его туго доходили до сознания, он видел только движение пухлых, бритых губ Цыгана и алчный блеск белых зубов.

— Придется повертеться. Эна, дело-то какое…

И для себя неожиданно, Дорофей Васильев спросил о самом главном:

— И ты скажешь?

Он смотрел Цыгану в глаза, и бешеная злоба заливала грудь оттого, что Цыган долго молчал. Потом тот отошел от печки и взялся за шапку. Дорофей Васильев вскочил на ноги и схватил Цыгана за рукав. Тот спокойно оглянулся, потряс шапку и поглядел в ее дно.

— Ну! Идол!

Цыган высвободил рукав из трясущихся рук Дорофея Васильева и надел шапку.

— А я что ж? Спросят — отвечу. Тут мудрить нечего. Самому с тобой в тюрьму садиться мне не расчет. А это может случиться, раз до вскрытия дойдет.

— Какого вскрытия? Яшку?

— А то кого же? Не нас с тобой. Ну, счастливо. Благодарим покорно за поддержку.

Цыган прошел к двери и, взявшись за скобку, обернулся еще раз:

— Только ты мозгами поверти. Ерунов щель эна какая! Он до дела дойдет.

В избе плакала Аринка, ее ругала Марфа и что-то обрывисто говорили Доня с Верой. Дорофей Васильев сидел неподвижно, глядел на пол, на раскиданные бумажки, и единственно, что хотелось сделать, это вскочить и топтать эти бумажки, истолочь их в пыль. Он слишком хорошо знал закон, чтобы чувствовать его силу. И теперь было страшно, ибо закон мог скомкать, стискать его жизнь. Ерунов теперь не отступится, не такой это человек, чтобы бояться неудачи.

И Аринка… Ах, пропади вы все пропадом!

Он тер ладонью грудь, и, казалось, пустота под сердцем была ощутима, прощупывалась пальцами.

И далеким казалось сегодняшнее утро, когда в теплой постели сладко думалось о Доне, об удачных делах с Уюевой землей, утро за окном радовало белизной снега, легким морозом, опутавшим углы стекол тонкой стрельчатой вязью. Как недавно он сидел вот на этом же месте перед Тарасом, выкладывал ему свои крепкие планы, вершил судьбу этого захудалого мужика и чувствовал себя богатырем на здешней земле! Ах, дьявол темный этот Цыган! Верно говорится: «Не поя, не кормя, черта не наживешь». Слопает его теперь недавний должник и не подавится.

В горницу вошла Марфа, застонала, заохала, припадая к лавкам, гнутая, хилая. Она подняла на Дорофея Васильева пустые глаза и жалостливо сказала:

— Что же делать-то, старик? Траты сколько, извелись все, и девку ославили.

Дорофей Васильев скрипнул зубом, но заготовленный крик застрял в горле. Он раздельно и тихо сказал:

— Удавить мало.

— Да кого давить-то, головушка горькая?

— Тебя… Черта родила на шею.

Марфа озадаченно поглядела на него и звучно сплюнула на пол:

— Тьфу! Бешеный пес! Тебе о деле говоришь… Ох, мать святая!

— Прозорливцу еще помолись. — Голос Дорофея Васильева налился ядом, и от этого стало легче в груди. Он вдруг вскочил на ноги и крикнул во весь голос: — Всех вас!.. — И, кинув взгляд в окно, мгновенно подавил крик, торопливо сказал Марфе, прижукнувшей у печки в ожидании близкого толчка: — Дай-ка поддевку.

Ничего не понимая, Марфа трясущимися руками помогла ему одеться. Губы ее вздрагивали, и в глазах стыла овечья покорность. Расправив ворот, Дорофей Васильев пригладил волосы и предостерегающе погрозил Марфе пальцем:

— Аринка что б нить-нють! Спрячь подальше!

И тут только поняла Марфа причину перемены в старике: к крыльцу подъехали сани, и из них, путаясь в полах рыжей чуйки, вылез Уюй.

Приехавших не встретили на крыльце, и когда они ввалились в избу, никто не встал с мест, будто их не разглядели. С Уюем приехала его мачеха — черноглазая, гнутая баба, в расшитом по подолу полушубке. Она подозрительно оглядела родню и подтолкнула локтем незадачливого пасынка.

— Здорово живете, сватушки!

— Орово… — буркнул Дорофей Васильев и скучливо поглядел в окно. Он не знал, что делать, как держаться и о чем говорить. И с большим трудом сдерживал в себе желание встать, схватить одеревенелой рукой Уюя за шею и пригнуть к полу. Сватья чинно присела на коник и спустила с плеч тяжелый темный платок. А Уюй прошел по избе и, путая ногами, остановился около Дорофея Васильева. Он кусал тонкие в синих пупырышках губы, в глазах у него дрожала растерянность. Наконец он выпалил, выставив правое колено вперед.

— Это сто з такое, а?

Дорофей Васильев повернулся к нему и поднял на него взгляд.

— Ты об чем?.. В чем допрашивать меня приехал?

Первое слово подогрело пыл Уюя, он вскинул руки и забрызгал слюной:

— К цёлту! Я плямо сказу! К цёлту! Не нузна мне такая зена! Это не зена, а пенек! Слысыс, — пенек!

— Ванятка, ты бы поаккуратней, — степенно остановила его мачеха, но по голосу ее чувствовалось, что Уюй ведет себя правильно: она его одобряла.

Дорофей Васильев глянул в сторону сватьи и хватнул пальцем ворот.

— Ты… Вы что припожаловали? С добром иль с худом?

Уюй мгновенно затих, а сватья тонкогубо пропела:

— С добром, сваток. Чего хорошего в худом?

И Уюй ей поддакнул.

— По-холосему. Нам стоб по-холосему.

— Ну, тогда… — Дорофей Васильев встал на ноги и оперся на стол. — Тогда и нечего орать. Делом так не беседуют. Вам что, моя дочь не годится? Да?

— Ах, батюшки мои размилые! — охнула у печки Марфа, но тотчас же стихла под косым взглядом мужа.

Сватья долго жевала губы и разглаживала ладонями на коленях шубу. Потом она поглядела на Дорофея Васильева и тихо сказала:

— Обман, сваток,