Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

предъявление каких-либо требований, — теперь он — сила, ибо силу эту дала ему Доня. Ах, эта Доня! Какая цена ее теперешней покорности, ее ласковому говору, уворованным ласкам! Отчего она заметила его только теперь, когда он сам может выпустить когти в свою защиту, когда он стал росл, силен и научился видеть свое истинное положение в семье? Почему ей не было никакого до него дела, когда он был струпив, плакал от разъедающих цыпок на руках и ногах, не знавших обуви «с пасхи до покрова»? Зачем она смеялась над ним, когда он был голоден и мучительно одинок?

Она не перестает говорить ему о том, что любит его и не променяет ни на кого. Она с девичьей ненасытностью ищет всякого удобного случая для встречи с ним, хитрит, играет с огнем, обманывая старика, забывает Ваську, стыд и совесть. Не потому ли она делает все это, что он, доселе незаметный работник, бессловесный исполнитель воли каждого члена семьи, теперь стал нужен ей для осуществления ее тайных планов? И полно, лучше ли Доня живоглота Дорофея Васильева, у которого бог и дьявол в денежном сундуке? Не такая ли и она пиявка, готовая, как и свекор, сосать кровь из всякого, кто захудал, поддался нищете и потерял в себя веру?

Над полушубком Петрушка провозился весь день. И когда в последний раз перекусил нитку, оборвалась и вязь невеселых мыслей, стало легко. Он надел полушубок и беззаботно, будто на нем был нарядный кафтан, вышел из избы помогать Птахе убираться со скотиной. При выходе из сеней столкнулся с Доней. Она несла вымерзшее белье, посторонилась и игриво сверкнула белыми зубами:

— Что это ты как управляющий?

— Я и так управляющий. Иль плох?

— Плох-то не плох, а одежонка-то невзглядная.

— Не в одеже суть.

Доня потянулась к нему, намереваясь шепнуть что-то, но он тряхнул плечом, прошел дальше. Она озадаченно посмотрела ему вслед.

После вечерней уборки Петрушке не сиделось дома. Были противны не только лица домашних, но и самые углы избы, казалось, источали неприятный дух. Разбуженная мысль работала неустанно, и он со злорадством выискивал, подмечал новые черточки, обличающие ничтожество тех, кого доселе считал близкими, И теперь ему часто думалось: почему Дорофей Васильев богат, пользуется почетом и властью, так ли он умен, чем он лучше тех, кто идет к нему с поклоном? И все его домашние, — чем они заслужили довольство, сытость? И если у них отнять дом, землю, скотину, смогут ли они проявить свой ум, сметливость, чтобы опять встать на ноги?

Мысли вязались туго, с трудом подыскивались нужные доводы. Петрушка не мог бы на словах доказать правоты своих убеждений, эта убежденность им только чувствовалась, но он был уверен в ней так же, как в том, что после ночи наступит утро: силу и богатство получили Борзых не от своего ума и талантов, а от жадности; деньги сделали их уверенными в своей силе, и они готовы проглотить в любой момент всякого, кто ослабел и нуждается в помощи.

Об этом он часто слышал у Зызы. Вечерние собрания здесь стали почти регулярны, а с приездом нового человека беседы затягивались далеко за полночь. Этот новый человек был агроном Никифор Ионыч Губанов, высокий чахоточный человек, длиннорукий, вислоплечий, с большими черными усами, как бы разрезавшими узкое лицо пополам. Приехал он сюда после того, как Зызы раза два съездил в город, доказал там необходимость создания в Двориках опытного поля и введения культурного севооборота. Последнее обстоятельство стало новой заботой этого неугомонного человека. При каждом удобном случае он, волнуясь, говорил только об этом:

— З-а-спасение наше з-з-вот в чем. Культура! Правильное хозяйство! А з-зи-иначе нам всем сумка.

Затем он начинал толковать о пользе многополья, травосеяния, об иностранных крестьянах, и по его словам выходило, что в культурном способе ведения хозяйства — начало всех начал.

Его слушали с недоверчивой оглядкой. Никому не верилось в «златые горы», им обещаемые, но его слова открывали какую-то отдушину, и в них хотелось верить. Написали приговор, послали его ходоком в землеустроительную комиссию, и по первым заморозкам в Дворики приехал новый человек. В шляпе, в пальто и с толстой палкой в руке, Губанов походил на расстригу попа, а его молчаливость и странный взгляд черных с желтыми белками глаз породили толки о его загадочности.

Он остановился у Зызы. Все его имущество состояло из постели и ящика с книгами. Книги он выложил на заднюю лавку, в изголовье своего ложа, а стены избы увешал плакатами, красочными изображениями полей, плугов, веялок, молотилок. И в избе Зызы сразу повеселело.

Днями Губанов ходил по полям. Ветер трепал полы его ветхого пальто, гнул поля шляпы, и сам он часто, склонясь над палкой, кашлял. А вечером в избе Зызы несмолкаемо шумел самовар — Губанов пил стакан за стаканом густой, как янтарь, чай и крепил беседы. Именно крепил, ибо за вечер он произносил не более двух десятков слов, но произносил их с таким расчетом, что говор стоял несмолкаемый, всем хотелось говорить и каждый торопился выговориться.

Новый обитатель Двориков резко расколол старожилов на два лагеря. Он не пошел с поклоном к Борзых, Ерунову, хитро осклабившемуся при встрече, показал спину, зато сам зашел к Лисе, Тарасу, а у Артема попил чаю и дал ребятишкам по копейке на гостинцы.

О нем знали со скупых слов Зызы только то, что он одинок, долго был учителем в селе, потом попал в тюрьму (в пятом году, будто, дал в запальчивости инспектору по морде) и с большим трудом опять получил службу в земстве.

С приездом Губанова Зызы оживился. Теперь нашелся человек, который укреплял его путаные речи о необходимости культуры, о том, что мужику пора взяться за ум.

Губанов молчаливо подкреплял его утверждения, но в его желчном взгляде слушатели замечали что-то затаенное, разрушающее их догадки об улучшении мужицкой доли.

— Правильный человек, а что у него на уме, сам черт не знает.

Петрушка был самым аккуратным участником вечерних сходок. Он приходил раньше всех, будто к Степке по своим делам, но как только появлялся на столе губановский самовар и в избу вваливались Артем, Афонька и Митька Кораблин, он придвигался ближе к столу и не спускал глаз с темной фигуры Губанова, мрачно ходившего по избе. Ему казалось, что этот нездешний человек что-то утаивал от всех, и утаивал такое, что могло сломать эту жизнь, переставить людей на иной лад. И являлась досада на Зызы, говорившего долго и путано, не дававшего Губанову возможности сказать свое