Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

расшиби его громом! Мне тоже доводилось кланяться. Так я вот эдак зубы стисну, до ломоты головы, а на лице приятность разолью. Говорю, ублажаю, а самой все хочется плюнуть в лицо противному человеку. Наше дело такое, — без поклону не проживешь.

И Тарас, убаюканный ее домовитым теплым голосом, пересилил себя, пошел.

Когда на другой день Лиса заглянула к нему в избу, он не выговорил с ней ни слова и даже не свесил с печи головы. Лиса потопталась у порога и ушла, туго сомкнув морщинистые губы.

Не знал Тарас, что соседка шла к нему со своим горем и что его суровость обидела бабу до слез. Она шла от его избы словно пьяная, качаясь, и часто совала нос в угол платка.

В тот же день, когда Тарас решился пойти к Борзому, Лису посетил Ерунов. Он был более чем обычно оживлен, то и дело скалил редкие желтые зубы и маслянисто обводил взглядом избу. Он льнул к Стеше, пробовал шутить, но после его шуток никто не смеялся, а Лиса все более настораживалась. Когда они вдвоем уселись за стол, Ерунов хлопнул себя по коленке и громко сказал:

— Ну, дружба, наше дело на мази!

— Какое дело?

Встретив ее вопрошающий взгляд, Ерунов проглотил торжествующий смешок и зажевал губу: открывать карты было пока невыгодно.

— Да так я… Зашел узнать, как у тебя обстоятельства складываются… — Он овладел нужным тоном, лица его подернулось заботой и в тусклых глазах потемнела скука. — Платить скоро. Как же, соберешься?

Лиса настороженно присела на краешек лавки. Платеж мучил ее, не выходил из головы, путал сны и насыщал тягостными раздумьями бессонные часы. И теперь Ерунов своим вопросом задевал самое больное место, норовил проникнуть в тайники ее раздумий. «Ах, проглотила бы тебя пропасть какая!» Но высказать этого вслух не решилась бойкая баба. Она еще глубже втянула впалые щеки и скупо выговорила:

— Сама не соберусь.

— Так как же? — И лицо Ерунова подернула легкая краска довольства. — Ведь это нескладно, дружба.

Лиса махнула рукой.

— Что будет, то будет. Сгонят, авось и тут досыта не ели, жалеть не о чем.

Но Ерунов был прилипчив. Он попросил показать ему лист, долго вчитывался в написанное, разглаживая складки слежавшейся бумаги, потом отодвинул ее в сторону и откинулся к стенке.

— Я бы тебе дал, да…

Лиса деревянно склонилась:

— Дашь, спасибо.

— Да нет! — опять метнулся к столу Ерунов. — Не в том дело! Дать надо, но вот закрепить это надо как-нибудь. Я уж думал над этим. К примеру, строиться я с весны буду. По зиме кирпич возить, глину, вообще… Малый с лошадью нужен мне будет. Это все так, думаю, ты супротив не скажешь. Но ведь деньги! Их тут почти сто рублей. А если они кокнут? Я-то за что буду плакаться?

Лиса поняла:

— Заклад?

— Ну да. Ведь понимаешь… — Он пошевелил в воздухе обрубками-пальцами и щелкнул языком. — Твердость нужна. Ты мне вот что. Сундучишки свои поставь ко мне в мазанку, и все. Бери, когда что надо, все, но только от бабы мне не было бы гонки. Она у меня, знаешь, какая, щель, можно сказать.

Смех у него получился рваный, с деревянным оттенком. В ответ ему Лиса не развела губ: еще прибавлялась тяжесть на сердце.

И весь день до вечера она была безмолвна, думалось туго, и никакого решения не возникало. До сего времени она билась с нуждой один на один. Нужда валила ее, подминала под себя, но стоило ей распрямить спину, улыбнуться небу, людям, освежить иссохшее сердце шуткой, тяжесть проходила, и жизнь казалась легкой и верилось в удачу. Но теперь в ее борьбу ввязался третий. Он снимал с нее часть тяжести, зато этим уменьшалась и радость победы. Ерунов кабалил ее. Она видела уже истомленное лицо Гришки, ввалившиеся бока лошади (работа будет даровая в придачу — это было ясно), но яснее всего ей рисовалось лицо Стеши, тупое от непосильной тяготы при расставанье с девичьим сундуком. Ерунов накладывал лапу и на минутные радости истомившейся невестки, в праздничные дни одевавшейся во все новое и долго прогуливавшейся по дорожке к риге с ребятишками на руках. Теперь не в радость будут и наряды, полученные из чужой клети, будто взятые напрокат.

К вечеру Лиса решила отказаться от помощи и для совета зашла к Тарасу. Дикий взгляд соседа, его затаенное безмолвие яснее слов поведали Лисе о неудаче его предприятия, о злобе на мир и в первую очередь на нее. Она поняла, что зашла не вовремя и покинула избу нескладно, воровато, будто ее прогнали. Вечером задул суровый ветер, затрепал пелены, потянул по земле рыхлый, неслежавшийся снежок. Лиса долго стояла в риге, вслушивалась в ветряные голоса, набиралась сил. И за ужином, жустря источившимися зубами пересохшую картошку, она трудно выговорила в сторону снохи, не осилив поднять красные, набухшие сухой слезой, веки:

— Дерись до слез, а в заклад не давайся. А наше дело и слез не стало. Стеша, ты не злись на меня, а я решилась у Ерунова деньги взять.

Умная бабочка эта Стеша стала: догадалась обо всем без разъяснения. Если бы не дрогнули углы рта и не осекся на конце голос, можно подумать, — она спокойно согласилась с свекровью:

— Ну что жа, матушка.

Лиса вскинула на нее поблекший взгляд и еле удержала слезы.

— Не гневайся, касатка. Если бы моя воля, да я бы…

И опять Стеша пересилила боль:

— Авось, не на век.

В эту ночь зима словно пробовала силы. На прудике крякал лед, степь исходила ветром, пронырливо пролезавшим в окна, обшаркивавшим застрехи и худые углы хлевов. Дрогом дрожала скотина, и у окотанных овец на унылых мордах застыли сосульки слез.

И ночной ветер пригнал откуда-то странную птицу, отбившуюся от стада. Диву дались дворичане, когда выглянули поутру из изб: по скользкому стеклу льда ходил, припадая на правую ногу, большой серый гусь. Он вытягивал гибкую, как струна, шею к югу, склонял голову то на ту, то на другую сторону, глядел в небо и кричал призывно-длинно и тоскующе. Попробовали ребятишки спугнуть его, притравить собаками, но получили щелчки от отцов и унялись. Одинокая птица являла собой загадку и испытание. Даже дерзкий на руку Афонька опасливо воздержался от соблазнительного намерения поймать птицу и перекрутить ей горло. А между баб пробежал, ширясь, слух, и Марфа Борзых к завтраку уж говорила уверенно:

— Этот гусь, людишки, не простой. Откуда ему взяться, раз по округе никто гусей не водит? Не иначе — знаменье божье. А