Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Его слушали со вниманием, и, подкрепленный им, Ерунов распрямился и вскинул вверх кустик бороды.

— Мне эти книги тоже доводилось читать. Плохо ли, хорошо ли, а я усвоил. И ученые люди в них так говорят, что нынешние царские указы направлены к крестьянскому благу. Дарованы всякие милости, а мы не хотим этого понять.

Губанов почувствовал, что Ерунов говорит это только для него, вызывает на спор. Он попытался отделаться шуткой:

— Уж ты это не в «Пахарьке» ли вычитал?

Ерунов выждал паузу и, когда с лица Губанова рассеялась усмешка, внушительно сказал:

— И «Пахарь» мы читаем. И ничего в том предосудительного нет.

— Да ведь это — черная сотня!

Губанов сверкнул белками глаз и сейчас же потупился. Ерунов вскочил на ноги и протолкался к столу. Он не мог выговорить слова, замершего на губах, крякнул и молча пошел к двери.

В избе нависло молчание. Все глядели в сторону, избегали встречаться взглядом с притихшим Губановым. Потом Зызы с болезненной гримасой протянул:

— Ах, зазря это. Он…

— Подлавливает, гнида! — Губанов опять расправил плечи и пытливо взглянул на мужиков. Улыбка у него вышла виноватая, почти ребячья. — Трудно, друзья, удержаться при этих гадах. Им хочется, чтобы мы благословляли нынешние порядки, а не касались бы народной тяготы. А разве от этого удержишься, раз жизнь выпирает острые углы и затыкает ими глотку?

Но тут встал забытый всеми Дорофей Васильев. Он весь вечер молчал, сидел, прислонившись к припечку.

— Ну, может, тут тебе, артист, и есть друзья, но только без нас. — Он шагнул к столу, загородив свет лампы, — большой сутулый — и протянул руку по направлению к Губанову. — Смуту сеешь, сладкие слова сказываешь. За это знаешь, что бывает? Волчий билет! Да и вы… — он обернулся к мужикам, но сейчас же нахлобучил брови, крякнул и надвинул на уши шапку.

Скоро в избе остались только постоянные участники вечерних бесед. Уход остальных мужиков как-то подчеркнул близость оставшихся, они вдруг заговорили весело, уверенные в том, что слова их понятны без разъяснения и что, может, беседа эта последняя. Артем, заложив руки за спину под распахнутый зипун, ходил по избе и говорил тихо и радостно:

— Будет такой день, когда и мы возрадуемся, Никифор Ионыч. Будет! Не может же быть, чтоб никогда, во веки веков, мужик не был бы весел. Но только наше весельство будет кое-кому горько, ох, как горько!

— Нам только б голову умом набить. З-з-зтого мы и пойдем.

— А я думаю поиначе! — И Артем улыбнулся, сверкнув белыми зубами. — Поиначе! Голова — головой, а нам вот что нужно набивать. — Он выставил вперед жесткий кулак и повернул его раза три перед всеми, показав узлы мослаков. Потом взмахнул рукой и жестко скрипнул зубом. — Как вавакнем, вот… и все.

И этот жест Артема Петрушке сказал больше всех слов. Он на мгновение представил себе целое сонмище Артемов со стиснутыми кулаками, двигающимися по лицу земли. И, не владея собой, он ущипнул Степку за ляжку, громко выкрикнул:

— Вот это б дело было!

Следующей беседы Губанов не собрал. После того вечера он как-то притих, еще более помрачнел, целыми днями разбирал книжки и без конца курил. Оживлялся только по вечерам, когда оранжево загоралась заря и снежный покров, улегшийся синими хребтами, казался бесконечным. Он выходил во двор, помогал Степке сгребать солому, сбивать смерзшийся навоз. Но скоро начинал задыхаться, сутулился и уходил в избу.

Перед рождеством Губанов с Зызы уехали в город, в земский склад, за семенами и сеялкой. Из города Зызы вернулся один и на расспросы о Губанове ответил коротко:

— Больше его не увидим.

А вечером, когда заглянул Артем, Зызы, красный, дергающийся, говорил со слезами, не скрывая их:

— З-з-значит, нет у нас ходу хорошему человеку! З-едят на корню! Нам он вот до чего нужен был, а нельзя! Да кому не ндравится-то? Всякой га́визе!

Артем спросил, сурово нахмурив брови:

— Убрали его, что ль?

Зызы безнадежно махнул рукавом:

— Это бы блаже было! Должности решили. А куда он? А? Ему и жить-то полгода! Ведь вот где горе-то самое! Один-раз-зъединный, бездомовный. Эх, распроклятая наша жизнь!

Вскоре Петрушка шел выгоном с Митькой Кораблиным. На узкой стежке им навстречу попался Ерунов. Он шел с таким видом, словно был уверен в том, что перед ним посторонятся, но Митька, шедший впереди Петрушки, не дал дороги, столкнул Ерунова в сторону, потом сгреб за плечо и, стиснув зубы, прошипел:

— Продал, гадина? Хочешь, вот душу вытряхну?

Ерунов вывернулся и, повязнув в снегу, закричал во весь голос:

— Ты грозишь? Грозишь? Петька, будь свидетель!

Петрушка огляделся и, поняв, что на виду у всех драться нельзя, плюнул Ерунову в лицо:

— Я тебе присвидетельствую! Вошь!

И этим он, казалось, наградил себя за утерю приятного человека. Губанов промелькнул перед ним, как видение, но след, им оставленный, был глубок и делил короткую жизнь Петрушки на две половины.

Как бы удерживая нарушенную связь с оставшимися друзьями, Губанов оставил здесь все свои книги. Петрушка со Степкой, получив от Зызы записку Никифора Ионыча, ушли на гумно и здесь, присев к омету, долго читали прямые, будто по уровню проложенные строки:

«Дорогие юноши! Очень мне желалось встретить у вас весну, хотелось побродить с вами по степи, выйти на перелески — а надо думать, в ваших местах очень хороши бывают первые весенние дни, — да ничего не вышло. Может, когда-нибудь свидимся. Я тогда покажу вам, как делать силки на перепела, как выслеживать дроф, — это презанятнейшее дело! А так как пока зима, то и ограничимся холодным разговором. Книги мои оставьте себе. Их немного, но вам на год-другой хватит. Я себе еще запасу. Читайте и набирайтесь ума. С ребятами Степан пусть занимается. Школы у вас еще долго не будет, оставлять ребят без грамоты грешно и стыдно. Да и вам это занятие полезно — все равно вы сидите без толку и всю зиму сосете пальцы. Петрухе я советую побольше думать над своим положением и избегать возможности последовать по стопам своего хозяина.

А в общем, ребята вы хорошие, хоть и много в вас серой непробудности. И я вам завидую: молоды вы, и впереди у вас целая жизнь. Если случится в город оказия, пришлите письмецо, напишите о себе, о делах, о ваших людях. Хотя долго я здесь не пробуду, но кто знает, что может случиться.

А недурно бы теперь выйти на лесную опушку, да