Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Поп вышел в кухню заспанный — накануне резались у приказчика в преферанс, — лохматый, со складками от лежания на левой скуле. Он машинально тряхнул рукавом над склонившейся головой гостя и, не давая целовать руки, вложил в ладонь Дорофея Васильева теплые, мягкие пальцы.

— Какими путями?

— По нарочному делу до вас, батя.

— И то дело. Ну, вались до хаты. Тут у меня очень ягнятами воняет.

И Митрий прошел к двери в горницу.

Жить «по-людски» для Дорофея Васильева значило иметь такую вот, как у попа, чистую горницу, с цветами, мягким диваном с петухами, зеркала и чистые половики, пухлые, съедающие шум шагов. Он всегда стремился к такому благоустройству, но в доме его, несмотря на достатки, такой «людской» жизни не получалось: зеркало загадили мухи, оно облезло от сырости, купленную по случаю мебель ободрали ребятишки. Марфа не разделяла стремлений старика, чем доставляла ему огорчение, а себе ругань. И, попадая в чужие дома, полные благообразной тишины, Дорофей Васильев с тоской чувствовал свою серость, преисполнялся чинности и растерянно озирал углы, был угодлив и почтителен с хозяином.

Пока в кухне ставили самовар, разговор клеился плохо. Митрий часто зевал, прикрывая розовой ладонью рот, расчесывал буйные волосы, ходил по пестрым дорожкам, разгуливая недосып.

Появление самовара, трехгранного графинчика в окружении мелко позванивающих рюмок оборвало скучные разговоры о посторонних вещах, беседа получала закрепление и приближалась к главному пункту.

Поп жил одиноко. Жена его Варя слыла за сумасшедшую, поп никому ее не показывал (говорили, что лих был поп до сельских баб по причине неспособности попадьи). Потому за стол сели вдвоем. Митрий налил чаю, потом принялся за графинчик. Дорофей Васильев легонько отстранил руку попа от своей рюмки:

— Ведь я того… нельзя мне.

Но поп не хотел слушать.

— Запою боишься? Ну, мы тебя отмолим. А не выпить — хозяину бесчестье.

Веселый тон попа расшевелил Дорофея Васильева. Он мелко рассмеялся и возбужденно потер меж колен руки.

— Если так, то грех и упорствовать.

— Во-во!

Митрий пил много, но как-то незаметно. Вернее, он пил, не обращая внимания на это деяние: опрокидывал в рот рюмку, придерживая свободной рукой бороду, и так у него это получалось аккуратно, что, глядя на него, хотелось выпить так же весело и незаметно.

Графинчик начал клониться долу. Дорофей Васильев почувствовал, как ноги его отделились от пола и перед глазами качнулся набок самовар. Боясь упустить благой момент, он решил приступить к делу. Начал он издалека. Митрий позвякивал ложечкой в стакане, слушал, не перебивая, и подкреплял рассказчика только одобрительным взметом густых, хорошо очерченных бровей.

— И теперь надо выпутываться. Попасть боюсь, батя. Не тошно б было попасть за нужного человека, а то ведь так себе, земле и людям обуза.

— Для закона все равны. Судить будут одинаково.

— Вот в том-то и дело! А этот человек мне и так всю жизнь отравил. Сколько с ним было горя, не выговоришь, а тут еще и это… Как ты думаешь?

Запихивая в рот кусок пеклеванного пирога, Митрий подкрепляюще отозвался:

— Думай не думай, а живот смерти боится. Надо выползать.

— А как?

Дорофей Васильев глядел в голубые очи Митрия, окруженные золотыми блестками ресниц, и, затаив дыханье, ждал: в этих глазах он видел свое избавление и готов был его заполучить любой ценой. Но поп хитрил. Он широко взмахнул рукавами рясы и налил еще по рюмке.

— Вот еще усидим одну посудинку, тогда и придумаем. Малаша, нацеди-ка еще одну!

Малаша вплыла в горницу. Поп поглядел на нее и загадочно подмигнул глазом.

— Там налей тому… спутнику-то. Да не распускай с ним шашни-то. То-то!

И Дорофею Васильеву было приятно и от заигрывания попа, и от широкой улыбки Малаши, слегка рябоватой, но постановистой и складной бабы, и от мысли, что даже его кучера Птаху угощают, как гостя.

День быстро потускнел, и сад за окном затянула вечерняя синь. Желтой блесткой обозначился кончик церковного креста, ухвативший последний луч скупого зимнего солнца. Митрий распахнул рясу и, поглаживая живот, весело похаживал по горнице.

— Говоришь, вскрывать желают? Ну, а если мы не дадим?

— Против закона…

— Закон — дурак. Понял? Закон можно по-своему повернуть. Не знаешь как? Тогда я тебе должен разъяснить. Только вот что… Продай жеребца!

Дорофей Васильев рванул бороду и прикусил палец.

— Жеребца? А на кой тебе он? — Но сейчас же переменил тон («Уж и глот этот поп, чтоб его разорвало!»): — Я не о том, а это можно… В своих руках.

Поп опять весело зашагал.

— Сколько хочешь?

— Ты это без смеху?

— Какой смех, раз торговаться начинаем!

— Надо подумать.

Но Митрий подошел к нему вплотную и взялся за крючок поддевки.

— Ты будешь думать — и я тоже начну. А делу-то твоему отсрочка вредна получится. Возьми полторы сотни.

Дорофей Васильев глядел попу в лицо и чувствовал, как тот обволакивает его теплотой и пением хорошо поставленного голоса. «Две сотни в карман кладет, злодей». Но помимо своей воли Дорофей Васильев топнул ногой и тряхнул руку попа:

— Быть по сему! Наживаешь, батя, но у нас хватя!

Решимость и веселая присказка развеселили Митрия. Он долго хохотал, сотрясая живот, и на глазах у него выступили слезы.

— Верно! Расколи тебя ослица валаамова!

И когда веселый торг закончился, Митрий вдруг стал хмур, и голос его преисполнился твердости и силы.

— Теперь слушай. Дело твое не стоит яйца пасхального. До весны вскрывать не будут, а весной мы на другой голос запоем. Кого вскрывать? Упокойника? А где его могила? Ты знаешь?

— Да… ведь…

— Поблюди слова для более нужного. Могила его у нас. Мы можем ее затерять.

— Ва!..

— Не вакай!

Дорофей Васильев только теперь понял умного и веселого попа. Он, не стесняясь чина и звания своего собеседника, схватил его за плечо, притянул к себе и поцеловал в маковку.

— Задека ты, пропасть те совсем, хоть и волос у те долгий.

Поп умилился.

— Не суди попа по волосу, а по хорошему голосу.

Отъезд от приветливого попа был веселый. Птаха, набеседовавшийся с дородной Малашей, выписывал ногами кренделя, долго не мог подвязать жеребцу повод и все порывался спеть «Калинушку». Поп стоял на крыльце без шапки, в одном подряснике, и от головы его, схваченной инеем, поднимался тонкий парок. Он держался за столбик и, еле выговаривая слова, твердил одно и то же:

— А коня пришлешь. Не загони только.

— Сказано! — Дорофей Васильев махал рукой и чувствовал, как его валило на сторону, и рот стягивала зевота.

За селом жеребец пошел ровной рысью, поекивая селезенкой. «Жалко коняшку», — вертелось в