Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

выговориться, нанести старику удар побольнее. Теперь Дорофей Васильев опять сидел на прежнем месте и изо всех сил растирал грудь. Слова Дони били его по голове, как круглые камни, и тупая боль переходила в грудь, давила на сердце. Скривив рот, он расслабленно, без тени недавней грозности выговорил:

— Поимела бы совесть, сука. Бога б постыдилась… Ах, батюшки родимые!

— Бога? — Доня вдруг подошла к столу и заговорила шепотом, каждое слово подкрепляя ударом кулака о вздрагивающую крышку.

— А ты бога-то имел когда? Ну? Что ж ты думал, я с тобой спала по охоте, по любви? Тьфу! Видишь? Тьфу! Меня нужда с тобой положила, сиротство. Слеза моя обнимала тебя, чтоб тебя сыра земля так обняла! А Петрушка, Петрушка, он меня не купил, я сама ему поддалась. Мне с ним, может, век жить. У меня вот тут его дите бьется.

Она ткнула в грудь пальцем и зарделась. Это было первое слово о том, что давно ее пугало и радовало.

Дорофей Васильев глядел на нее, не мигая. Он давно перестал гладить грудь, рот его раскрывался все шире и шире, потом он всем телом поехал на сторону. Он хотел было что-то сказать, но изо рта вместо звука выметнулся толстый синий язык, его прихватили ляскнувшие зубы, и Дорофей Васильев медленно, будто шутя, начал валиться набок.

— Что, не ндравится? Правда моя бабья не по зубам пришлась? А? — Доня проглотила последнее слово и звонко вскрикнула: — Ой, матушка! Люди добрые! О-о-о!

Скоро вбежали Марфа, Корней, Вера и ребятишки. Не понимая причины крика Дони, они глядели на лежавшего на конике Дорофея Васильева. И уж когда с губ его поползла на бороду пузыристая пена, все вскрикнули, а Марфа торопливо закрестилась.

Тем временем Петрушка убирал с Птахой жеребца.

В брани забыли про скотину. Не отпрягая тяжело дышавшего жеребца, Петрушка сел в козырьки и направил лошадь к риге. Птаха на ходу приткнулся на переднюю скамейку и сейчас же свалился вниз. Он крутился, сопел и мелко смеялся. Петрушку разбирало зло:

— Ай и тебе попало?

— Мне? Ах, Петя-Петушок, золотой твой гребешок. Чудесник ты! Да меня там лучше хозяина потчевали! «Кушай, Михаила Петрович, выкушай, дорогой». Вот как. А баба какая! Никола угодник! Чистый оладух, я прямо скажу. Твоей Доне семь раз пить даст.

Петрушка пнул Птаху ногой и сердито оборвал:

— Трепись больше. Моей… Какая она моя?

Жеребец стал у риги. Не обращая внимания на Птаху, Петрушка прошел в темное нутро риги, нашарил просяную солому и начал выкидывать из ворот легкие шуршащие снопы.

— Складывай! Да не теряй, дьявол!

Когда козырьки были нагружены верхом, Птаха вдруг по-трезвевшим голосом сказал:

— А ты в избу поостерегись итить. Обожди маленько. Авось обгуляется воин-то лютый.

Петрушка нетерпеливо отвел руку Птахи и взялся за вожжи.

— Мое там дело маленькое. Без меня разберутся.

Но Птаха не отставал:

— Поостерегись, говорю. После спасибо скажешь. Лют он нынче и беспременно тебя с Доней станет допрашивать.

— Меня! — Петрушка уловил в голосе Птахи еле приметную нотку виновности и желания загладить какую-то оплошность. Он бросил вожжи и подступил к Птахе вплотную: — Стрепался? Ну? Сказывай прямо!

Птаха притворно сморкнулся и отвернул лицо в сторону.

— Ничего не стрепался. Я человек правильного склада. Против души никогда не пойду. Раз спрашивают, я и отвечаю.

— Стрепался? — Петрушка метнулся к Птахе, схватил его за горло. Тот не выдержал его тяжести, и оба они зарылись в снегу.

Птаха хрипел, отдирая от горла Петрушкины пальцы. Петрушка почувствовал, что еще минута — и Птахе будет конец. Он испуганно разжал пальцы и встал на ноги.

— Сволочь, а еще старый человек…

Он попятился, ожидая нападения привставшего Птахи. Но тот с редким миролюбием хрипло сказал:

— Сила у тебя в пальцах огромадная. А что душить меня стал, дурак. Понятия в тебе настоящего нет, оттого и ломишь.

Петрушка смущенно, без прежней злобы процедил:

— Надо бы тебя помять как следует. Шпиён!

— Я не шпиён, а правильный человек.

— А когда мешки с мукой домой таскаешь, мясо воруешь в погребе, тогда ты тоже правильный человек?

Петрушка взялся за вожжи и тронул жеребца. Говорить больше не хотелось. В голове сделалось пусто и не было страха перед Дорофеем Васильевым. «Что будет, то будет». Была только обида на Птаху, которого он считал хорошим человеком, не способным на предательство.

Тот догнал его у самого двора и, как ни в чем не бывало, пошел рядом.

— Ты меня упрекнул, и тоже по глупости. Когда я беру хозяйское, это я не для души делаю, а для живота. А в животе правильности не соблюдается, было бы полно. И ты дурак, что ходишь около большого куска, а сам голодный. Как потурят отсюда, так и пальцы укусишь, что не припас для предбудущего.

Он говорил все время, пока ставили жеребца и задавали корму лошадям, коровам и овцам, но Петрушка его не слушал.

35

Дорофей Васильев томился с неделю. Недавний собутыльник, поп Митрий, причастил его и на всякий случай прочитал отходную. А в довершение своих пастырских обязанностей подвел к ложу умирающего Корнея и строго сказал:

— Жеребца мне старик сторговал за полторы сотни. Верно, Дорофей Васильев?

Тот сделал правым глазом неуловимое движение, которое поп истолковал, как подтверждение своих слов, и успокоенно потрепал Корнея по плечу.

— То-то, милок. А то бог его ведает, что со стариком будет, а слово его перед смертью надо тебе, молодой хозяин, выполнить. Душе легче будет.

Корней туго согласился, не решаясь огорчать старика, да и положение хозяина пока еще не было им осознано, чтоб решать дело по-своему.

Жеребца Митрий получил тут же, а деньги положил старику на грудь.

Дорофей Васильев, раздутый, с посиневшей левой половиной лица, пошлепал губами, непослушной правой рукой сгреб деньги и начал тыкать себе под бок, озираясь на Корнея.

С отъездом попа старику полегчало. Ночью Марфа, не отходившая от его постели, проснулась от странного звука, будто кто-то громко лаял. Оглядевшись, она догадалась, что этот звук шел изо рта старика. Он силился одолеть непослушные губы, надувался и косил правый глаз.

— Пло-пло-пло…

— Что ты?

Марфа подумала, что старик отходит, и истово закрестилась. Но изо рта Дорофея Васильева прорвался сильный крик, и он почти явственно выговорил:

— Дула!

— Господи Исусе! И тут ты об ругательстве думаешь. Ай полегчало?

Остаток ночи Дорофей Васильев провел в упражнении языка, и к утру он вполне отчетливо мог произносить десяток наиболее употребляемых слов.

Началось выздоровление и безнадежные мечтания о возврате прежней