Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

В риге Птаха положил Доню на ворох мякины, оправил рубаху и сейчас же убежал, шепнув Петрушке:

— Подостлать чего-нибудь… Надо же…

В раме ворот синел вечер. Под самым навесом часто чирикали касатки, вспискивая и свистя острыми крыльями. Петрушка держал голову Дони на руке, наклонялся к ее лицу и спрашивал:

— С чего это? Было-то как?

Доня отвечала слабым голосом и, казалось, будто слегка улыбалась:

— За яйцами в гнездо полезла. И упала. Вот с чего. — Потом она коснулась его руки щекой и выговорила трудным шепотом: — Вот и нет ничего…

И Петрушка понял, что не упала Доня, а совершила что-то более страшное, и жизнь ее стояла на ребре. Он еще ниже склонился и незнакомым для себя тоном — укоряющего мужа — сказал:

— А если б убилась? Можно ли так?

Он опять целовал щеки Дони, глаза, она слабо касалась его лица пальцами.

Начиналась новая полоса их близости. И Петрушка чувствовал — надолго.

Годы шли, похожие друг на друга, как развалы борозд. Глубже иль мельче, шире иль уже, но все та же чернота развороченной плугом земли. И люди измеряли годы урожаями, недородами, передышками и тяготой.

Но где-то в стороне от полей, от мелкой колготы всероссийского нищенства зрели силы, скручиваясь в могучий клубок, готовый в любой момент взорваться и перепутать мирное течение дней.

Весна четырнадцатого года была на редкость парная. Хлеба и травы неистовствовали, перли с поля. Дворичане радостно вскидывали головы, считая барыши!

— Благодатный год пришел. Радуйтесь, люди!

Но кому-то было нужно омрачить пришедшую благодать. В июле началась великая бойня нищеты. Дрогнула земля от людского стона, вдовьих слез.

Из Двориков взяли Митьку, обоих Еруновых, одного сына Афоньки. А к осени собрались и Петрушка со Степкой.

Их провожали в промокшее серое утро.

Дальше всех шла за ними Лиса, получившая накануне известие о том, что ее Ванька попал в плен. Высохшая от дум и горя, Лиса крепилась, бодро шагала по скользкой дороге. Потом поцеловала Петрушку в обе щеки и перекрестила широким крестом.

— За кого ты, дитятко, воевать будешь, никто не знает. Воюй за долю свою.

Она долго стояла на взлобке, прямая, строгая. Мокрый ветер с наскока бил ее в бок, трепал полы зипуна, но она стояла на земле крепко.

Степка уселся в телеге плотнее, хлопнул Петрушку по плечу и весело сказал, бодрясь перед унылым Зызы:

— Ну, Петр Иваныч Багров, пойдем в штыки…

КНИГА ВТОРАЯ

1

Зимний день морозно перегнулся к сумеркам, когда взревел паровоз, завидя семафор станции Птань. Петр Багров неохотно поднялся со своего места и через горы мешков протиснулся к двери.

Мимо пробежали открытый переезд, ободранная нежилая будка, раскоряченная, с выгоревшим нутром ветла — первые вестники родных краев. И Петр вспомнил, как два года тому назад мимо этих мест тянулся перегруженный воинский поезд. Тогда будка была обитаема, под ее тюремным окном приветливо блестел новый палисадничек, за которым грузно клонились долу поздние решета подсолнухов. И ветла была жива тогда; потревоженная грохотом колес, человеческим гомоном, она, будто считая вагоны, трепала вслед поезду одинокой веткой. А над всем сияло глубокое осеннее небо — голубое, далекое, такое же домашнее, милое, как и то, что было над Двориками.

Воспоминания оборвались так же мгновенно, как и возникли. Колеса подпрыгнули на стрелке, под полом тяжко взревели тормоза, и, застонав, вагон остановился. Внутри сразу взмыл неслышный доселе говор, звякнули чайники, к двери поднаперли, и Петр, сбросив сумку, спрыгнул, радостно почуяв плотность земли.

После кислой духоты вагона крепкая морозная свежесть замутила голову. Глаза, источенные плотным отстоем табачного дыма и обессиленные двухсуточным полубодрствованием, обожгло обильной слезой. И все вокруг: голубые шапки обындевелых тополей над красным вокзальчиком, узкая обледенелая платформа, изогнувшийся поезд, всасывающий в свои недра орущие, перекликающиеся, мотающие сундуками, узлами толпы, — все заструилось, будто отошло вдаль, притихло.

Вдоль состава метались люди, толкая и сбивая друг друга с ног. Около каждого вагона горбились толпы. Мимо Багрова, почти коснувшись его лица воротником тулупа, запаленно протопал мужик с прижатым к животу облезлым сундуком. Споткнувшись о сумку, мужик избоченился, екнул, выронил сундук и заорал в хвост поезда:

— Иваниха! Я тута! Чичас! Ты лезь, бейся!

И уж после того, рывком сдвинув оползший на глаза козырек заячьего треуха, глянул на помешавшего ему человека:

— Ты, дьявол! Чего растопырился? Не видишь, народ мучается?

— Топай, топай!

— Как это — топай?

— Плыви, плыви!

— Ах, дьявол тебя!

По лицу мужика Петр почувствовал, что тот готов ринуться в драку. Но от заднего вагона закричала баба. Мужик нахлобучил шапку и схватился за сундук. Ноша была тяжела, руки в рукавицах соскальзывали с гладких боков, но мужик вовремя выставил вперед колено, прижал сундук к животу и скрипнул зубами.

— А тебе… — От злобы он выговорил это сипло, со свистом. — Тебе… вот некогда только… Я б тебе потопал… Шваль!

Эта невинная стычка оживила Петра. Он легко вскинул на плечи сумку, подпрыгнул, подтряхивая ее повыше, похлопал рука об руку и пошел вдоль путей к вокзальчику.

По самому краю платформы, выстроившись в длинный ряд, теснились промышлявшие извозом мужики из ближних сел. В теплых тулупах, в крепких, хорошо просушенных валенках, они равнодушно оглядывали поезд, помахивали кнутиками, ожидая седоков. Глядя на этих мужиков, сразу забылись и вагонная толкотня, и далекие шумные станции, — с особенной отчетливостью осозналась близость унылых, укутанных в солому деревень, заснеженных, истрепанных ветрами перелесков и безмерная тоска полевых дорог.

На другой стороне вокзальчика, у поломанных коновязей дремали обындевелые, будто обсыпанные мукой лошади, около саней зябко прыгали распушившиеся воробьи.

Петр потоптался на обсмыганных ступеньках крыльца. Знакомых никого не было. От мысли, что придется пешком мерять тридцать немереных деревенских верст, стало зябко. Отчетливо представилось вечернее поле, шуршит сердитая поземка; на дороге переносы, в которых трудно удержать разъезжающиеся ноги; в стороне тусклые огоньки деревень…

Он не слышал, как взвизгнула дверь. На плечо ему упала чья-то рука.

— Ягодка! Петрушка!.. Ах, ма́тинка ро́дная! Петр Иваныч!

От неожиданности Петр уронил сумку: перед ним стоял круглый, нелепый, улыбающийся мелкозубой улыбкой Птаха.

— Дядя Миша! Откуда ты взялся?

— Узнал, ягодка? Я самый и есть. А ты-то какой стал!

И не признать.

Он тряс руку Петра и норовил ткнуть его в лицо бородой.

— Матушка моя, дивно, как мы с тобой не разбрелись. Народу — стон стоит, родного батю потеряешь. А я тебя, сокол, по