Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Птаха сыпал говорком; сморкался, подмигивал глазом, и Петру оставалось только смущенно расправлять светлые, коротко обрезанные усы.

— Сейчас и тронемся, ягодка ты моя. Лошадь выстоялась. А уж я тебя, как земского, с бу́бером домчу. И-ик, какая удача тебе вышла! А я этого губошлепа, Микишку, привозил. В Москву с мешками поехал. Да-да! У Еруна командую, чтоб он сгорел! Уж, брат, и жмо-о-тина! Ну ты-то, ты-то! Сокол ты мой ясный! Ведь я думал, век не увидимся. По все время помнил тебя. Да и не дивно, душа в душу жили, как кровинка родная ты мне, истинный бог, не хвастаю…

В лукавом глазу Птахи мелькнула влажная темнота наигранной грусти, но он тотчас же сморкнулся, оскалил изъеденные зубенки и схватился за сброшенную Петром сумку.

— Поехали в Орехово, у свахи переночуем!

Короткий день быстро тускнел, подергиваясь звонкой синью сумерек. Крепчавший мороз, казалось, уплотнял снега, люто скрипел под ногами. Из-за тупого столба водокачки выглядывал клочок чистого на западе неба — ярко-желтый, переходящий на горизонте в кровавую багровость. И оттуда, четко вычерчиваясь на закатных красках, к теплым дымам под крышами поселка летели полем галки.

Подойдя к козырькам, Птаха скинул тулуп и молча передал его Петру. Тулуп был черной дубки — мягкий, шерстистый, сразу напомнивший еруновскую домовитость и бережное отношение к каждой вещи. Оглянувшись из-под руки на Петра, Птаха весело тряхнул шапкой:

— Чего глядишь? Напяливай, и никаких! Говорю, ягодка, что словно нарочно за тобой выехал. В этом еноте Микишка ехал, а теперь ты за барина сядешь. Гадал я в хозяйском пофорсить, а не привелось, надо свой бритый опять прилаживать.

Его тулупишком — пегим от множества заплат, вытертым до плешин, была накрыта лошадь. Петр помыкнулся было уступить новый тулуп Птахе, но тот, не оглядываясь на него, напялил на плечи свой и так обстоятельно крякнул, взглянув на морозную полоску зари, что сразу вспомнилась и дальность пути, и убогая угрева шинелишки. И, подражая Птахе, он, изогнувшись на сторону, всунул руки в тесные рукава тулупа, поднял воротник и весело потопал одеревеневшими сапогами.

Озябшая лошадь рванула с места. В уши ударил дремный, смягченный теплотой воротника свист полозьев, лицо уколол полевой ветер.

На далеком семафоре тусклой искрой вспыхнул красный огонек.

Выбравшись на тракт, лошадь пошла ровнее. Птаха привязал конец вожжей за переднюю скамеечку, сморкнулся и отвернул угол воротника.

— Давеча я, как признал тебя, так сдуру-то и орани по старой памяти. Ты, ягода моя, извини меня, что Петрушкой-то тебя назвал.

— Ну вот, пустяки какие!

— Не пустяки, а таким манером обездолить человека можно. Ты, может, без капрыза, а другому это бесчестно.

Голос Птахи, лишенный оторопелой звонкости первых встречных минут, звучал теперь давно знакомыми переливами и до того ясно напомнил прошлое, что Петру на мгновение показалось: едут они, пошабашив, с поля, сейчас у дома их встретит знакомым лаем Ветер, надоедно скрипнет сенная дверь, а в избе — глухой кашель «самого», трудные вздохи Марфы и темный, с жадными искорками, взгляд Дони…

В ноги ударила сладкая тяжесть и мутью перекинулась в горячий затылок. Петр раскрыл глаза и почти крикнул в лицо Птахе:

— Как мои там поживают? Рассказывай про всех. Старик и…

Запретное имя обожгло гортань и не поддалось языку. Птаха понятливо подморгнул и, подстегнув лошадь, придвинулся колкой от инея бородой к лицу Петра.

— Об Доне сердце тоскует? Чую, ягодка, куда твои мысли кидает. Старого бабника не обманешь! Что ж, живет твоя соколка, дружка милого поджидает. Грустит, поскрипывает, как горькая осинка без корня. — В его живом глазу слабым отсветом сверкнула игривость намека, и зубы проглянули сквозь заросль усов, мелкие, гнилые и грешные. — А живут жмотно. Старик от всего откачнулся, а этот красномордый Корнюшка норовит из-под себя в рот запетянить. После тебя и я у них долго не нажил. Чую, придирки начинаются, я и подался, ягодка, от греха. Думаю, на наши спины охотников хватит. К этому жмурику, Еруну, определился. Один сахар-то.

— Этот все мухлюет?

Птаха незлобливо согласился:

— Мухлюет, сокол. Этот знает, где копеечка с рублем поживает. У него, брат, теперь и рушалка с маслобойкой барыш дают, и скотинка, и денежки да и строечку отчубучил по нашим местам первую.

О достатках нового хозяина Птаха говорил без злобы, даже с оттенком восхищения перед его талантами, завидуя и втайне сожалея о том, что сам не достиг такой высоты. Петру стало скучно, и он почти со злобой подумал: «Всю жизнь ломал горб на людей, а даже ненавидеть их не научился, старый гриб!» И чтоб вернуть недавнее оживление, спросил присмиревшего Птаху:

— Обо мне-то слухи были?

— Об тебе? — Птаха нагнулся, отыскивая что-то под ногами, и трудно выговорил: — Там, ягода, чуть война через тебя не получилась. В штыки было пошли.

— Почему?

Птаха вытащил из-под ног толстый кол и положил его рядом с собой.

— Про всяк случай взял. Народ больно лих стал в деревнях. Привяжется какой — его без кола не проводишь… Да, так вот, война зачиналась. Получила это ягодка твоя письмо от тебя и начала собираться к приему дорогого гостя. Засверкала вся, рядиться принялась, а ей вздумали дать уем. Корней со стариком спроть тебя встали. «Нечего ему делать у нас. Мы его проводили, пусть другой встречает. Работник нам в зиму не нужен, а лишнего человека кормить по нонешнему времю начетисто». Понимаешь, какая бабе обида вышла? Да и за тебя вчуже горе взяло. Работал человек на черта-дьявола сызмальства, всю жизнь разменял на этих брюхачей, а тут и без надобности! Но баба эта им и раздоказала! Она их так разъяснила, что старик не один раз винился, а Корней безо сна с неделю, как круговой, ходил.

Дальше не хотелось слушать. В груди разлилась старая горечь многих обид. Потянуло выбраться из козырьков, взвалить на плечи единственное, что имел, сумку, и идти назад. И только одна мысль о Доне, мысль, взлелеянная в окаянной сырости окопов, в могильной полутьме тифозного барака, мысль, согревавшая в стужи, в бестолочи отчаянных провалов, когда жизнь становилась на ребро, — только эта мысль удерживала на месте.

Давно потухла заря, с дальних полевых увалов наползла синяя мгла, и отчетливо видно было только качающийся впереди круп лошади, да в полукружии дуги прыгала зеленая тусклая звезда. Холод цепко хватал за нос, вязал губы, укрощая беседу. Начали зябнуть ноги. Петр до немоты в коленях