Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

было некого и неоткуда было ждать прибавки земли. В это лето хуторяне с особой рьяностью навалились на работу, благо год выпадал урожайный на редкость. Исключение составляли Афонька с Артемом. Плотник с весны окончательно отбился от дома, путался по окружным деревням, где на его руки был неистощимый спрос. В Дворики его привозили только пьяного. Вступая в свой дом, он начинал буянить, выгонял из дому жену, снох, пользуясь тем, что сыновья все были на войне, и когда изба была очищена, он хозяйственно рассаживался на крыльце и начинал орать на весь поселок:

— Помещики! Землицы нажада́ли! Погодите, вам утрут нос! Всех по старой дороге натрапят! Богачи! Сами себе хозяева! Вам кости перебухают, дьявол вас надохни! Всех разнесем! Наше право! Режим ваш кончился! Что? Неправда? Ну, попомните мои слова, мы вам петуха пустим!

Эти пьяные выкрики раздражали, но унять плотника никто не решался.

Артем за это лето помутнел, стал совсем бессловесен. Он часто отлучался из дома, уходил молчком и приходил, не проявляя желания поговорить с кем-либо. Не мог вызвать его на откровенность и Зызы. Он приглашал его к себе на чай, длинно рассказывал о делах, о том, что творится в Москве, о «разврате», который сеют среди солдат и рабочих большевики. Со старым единомышленником Зызы был откровенен, в домашней его беседе не было радужных слов и пророчеств, которыми он козырял на собраниях. Обсасывая сахар, он напруживал тугие желваки на досиня пробритых щеках и откидывал со лба прямые пряди потных волос.

— Может все в прах рассыпаться. Ну, какая у нас власть? По селам пошло воровство, от барских имений приходится разгонять винтовками. А разве такое стадо удержишь? На фронте развал, правительство все в панике. Один Керенский еще держится на языке, но языком ничего не поделаешь. Не дадут нам свободу укрепить, сомнут все.

И пытал Зызы старого товарища:

— Ты-то как думаешь, Артем Сергеич? Ты на народе бываешь, куда дело-то гнет?

Артем чинно схлебывал с блюдечка чай, изредка вскидывая на хозяина большие влажные глаза, и опять упирался ими в крышку стола. И когда дольше молчать становилось неловко, он, перебирая тонкими пальцами жесткие волоски бороды, говорил глухо и неуверенно:

— Сейчас не свобода, а игрушки. По нашим местам поповичи всем верховодят. Народ еще молчит. А может… тово… вообще надо ждать.

— Да чего? Скажи на милость! Куда нам, власти-то, гнуть?

— А я почем знаю. Я не бог. Вот только с землей зря мужиков манежите. Пора им дать ее в руки. А то свобода, а пальцы соси по-старому.

— Значит, грабить, растаскивать?

Артем опрокидывал чашку на блюдце и отстранялся от стола. В сумраке простенка лицо его мутнело, и голос, казалось, шел откуда-то издалека:

— А хотя бы и грабить? Свое и пограбить лестно. А то бережем для хозяина. Приедет опять, а мы ему: «Извольте получить в целости, от свободного народа сберегли».

Речи Артема, полные недомолвок, каких-то напоминаний, раздражали Зызы. Он чувствовал, что с тех пор как стал у власти, между ним и старыми друзьями — Артемом и Афонькой — образовалась трещина, друзья говорили с ним, отворачивая лица, больше обходились намеками, и ему думалось, что они знали какую-то правду, до которой не мог докопаться он. И, бессильный объяснить такую перемену, он горько говорил об их некультурности, о деревенской серости, справедливо полагая, что он им далеко не ровня.

События шли своим чередом. Июнь и июль были богаты росными утрами, парной тишиной горячих дней, грозами, благодатно сотрясавшими степь. А где-то там, за синими увалами степи, откуда заносило горячие взмахи ветра, все еще сидели в окопах миллионы солдат, ночное небо по-прежнему рвали орудийные ревы, и люди вылезали из своих ям умирать от рук невидимого врага или друга. По бесчисленным путям в страну шло кровавое отчаяние проклявших жизнь людей, грудами текли измятые, окровавленные листки солдатских писем, в корявых словах источавших звериную тоску по дому, по жене, детям, по родной земле. В этих письмах зрела жестокость, отчаяние людей, готовых переступить последнюю грань.

А на серых гранитных улицах Петрограда черные волны рабочего гнева — вперемежку с шеренгами павловцев — давали бой Таврическому дворцу, мерялись силами с правительством, решившимся сохранить прежнюю Россию.

Временное правительство, опираясь на юнкерство, георгиевских кавалеров, косило в июльском просторе петроградских улиц ряды большевиков и самонадеянно оповещало мир о подавлении анархии, подосланной Вильгельмом. А в это время мужики без сговора, будто по чьему-то велению, косили помещичьи хлеба, упивались сладким потом, убирая хлеб с земли, о которой мечтали десятки поколений — дедов, прадедов и прабабок.

Уборка получилась веселая, косцы возвращались домой с песнями, поддразнивая барских холуев, не решавшихся ринуться на защиту «священной» собственности.

Уездные ораторы кинулись по селам, созывали митинги, но на зовы никто не шел: стар и млад работали в поле.

Сытная осень увеличила разгульное озорство. Потянувшиеся с фронта солдаты рвали свои отпускные билеты и, обрадованные самим себе данной свободой, начинали заправлять мирскими делами, затыкая горло деревенским воротилам. — ревом, тугим кулаком и накопленными на фронте проклятиями. Погромы имений приняли массовый характер. Из губернии был прислан усмирительный отряд, но когда эти «усмирители» разбили княжеский винный подвал, перепоили мужиков и вместе с ними начали обдирать княжеские покои, это известие мгновенно передалось по всему уезду, и погромы начались повсеместно.

Вот в эту-то пору, в серое ноябрьское утро и приехал Зызы в Дворики. Его приезд вымел последние крохи надежд на то, что все скоро закончится. Еле видная на горизонте Бреховка теперь вырастала в неминучую угрозу, там зрели силы, которые не сегодня-завтра сметут Дворики с насиженных мест.

3

Декабрь семнадцатого года хлестнул в деревни гневом, накопленным в рабочих окраинах городов, непримиримой ненавистью провшивелых казарм, принес сюда — в тихое болото мирных хозяйственных планов, неспешных работ и невысоких запечных желаний — безудержное буйство, нетерпимость к покойному течению дней, разбудил в людях древнее чувство вольности, артельного, вечевого вершения мирских дел. В поисках непримиримости деревенский люд ринулся на спиртные заводы, разбил тысячеведерные баки, в кадках, ведрах, свиных корытах — развез отраву по домам. Спирт обжигал сердце, насыщал голос дерзостью, руки — силой, и мысли бились в голове огненными вихрями.

Бреховка целую неделю громила винный завод в Ры́хотке, громила организованно, не подпуская к бакам никого из других деревень, приставив смену караульных. Подводы с Рыхотки и обратно шли потоками. Дорога большаком обледенела от расплесканной отравы, человеческого блева и конской мочи. Степь глотала отзвуки разнобойных песен и храпа запаленных лошадей.

Петр Жихарев — Колыван — вперед всех