Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

понял, что не всегда хорошо «на разливанье мед пить». Он первым поскакал на погром завода, собрав все кадки, бочонки, бутылки из-под керосина, горластей всех орал, пробиваясь в заводские ворота, мимо оторопелой стражи, но когда из открытого бака шибануло спиртной крепостью, Колыван одернулся и строго сказал работнику и старшему сыну:

— Каплю в рот возьмете — на-раз удавлю!

Те растерянно почесали под шапками, облизывая ссохшиеся губы, но он разъяснил им причину запрета, притушив силу голоса и оглянувшись по сторонам:

— Попить мы всегда сумеем. Наше от нас не уйдет. Дураки сейчас нахлещутся, а за это время весь спирт очистят. Опохмелиться нечем будет. Сейчас запасай, сколько влезет!

И он начал «запасать». Его примеру последовали кое-кто из доможильных мужичков, из непьющих. Они возили, не распрягая лошадей, два дня, заполнили спиртом миски, блюда, чугуны, собирали посуду по соседям. А Колыван даже съездил в село к лавочнику, взял у него дегтярную бочку, врыл ее в лошаднике и доверху налил спиртом.

— Дьявол с ним и с дегтем! Деготь отойдет. А кому нужно, и так вылопает, спасибо еще скажет.

И когда спиртная горячка пришла к концу, Колыван решил приступить к настоящему делу. В один из декабрьских вечеров, когда пурга набивала застрехи, выла в трубах, Колыван послал сына — угрюмого кривого Гришку — по приятелям, а бабам приказал жарить ветчину и ставить самовар. В избе пахло свежими пирогами, жарко натопленная печь распространяла обволакивающее тепло, тем более сладостное, что на улице стояла снеговая за́верть, в окна била метель, будто сыпала по стеклам мелким просом.

Гости пришли скоро: не часто выпадала им честь гостевать у Колывана, норовившего всегда погулять на дармовщинку. Первым ввалился в дверь Серега Бородастый, живший на отлете от всех, на юру, заросшем густым садом, рощей, и с пчельником по спуску в овраг. Это был нелюдимый, темный человек, дравший за «виски» женатых сыновей, боявшихся одного взгляда сурового и сильного отца. Про него ходили недобрые слухи, сказывали, будто отец его разбогател, убив мельника на Птани, а сам он слыл за колдуна, и люди утверждали наверное, что у него под пчельником зарыты клады.

Серега вошел в избу, степенно обил о порог валенки и истово помолился на образа.

За ним волчком ворвался в дверь Сема Москалец — по виду совсем подросток, с жиденькой, в три волосинки, растительностью на лице, украшенном большим хрящеватым носом. Нос составлял предмет бесконечных огорчений Москальца, он подчеркивал его маломерность и не свойственную богатству дома мизерность осанки. Сема ввалился с присказкой, размашисто перекрестил куриную грудь и тут же весело протопал валенками, словно собираясь сделать выпляску. Вместе с кривым Гришей пришли Гриша Шабай и Чибесихин Пашка. Эти гости были в пару друг другу: оба высоченные, длиннорукие, только Шабай был сух и рыж, а Пашка зловеще черен и опухл от непробудного пьянства.

Скоро первая неловкая минута сгладилась неуверенным и сбивчивым говором. Не прерывая беседы, Колыван мигнул бабам. На столе появились тарелки, пироги, а Гриша внес черную четверть и поставил ее на угол стола против хозяйского места.

Рассадив гостей по чину, так что Серега попал под образа, а рядом с ним, стараясь казаться рослее и объемистей, уселся Москалец, люди помоложе — Шабай с Пашкой — оказались на скамейке, — Колыван взялся за горлышко четвертной бутыли.

— Ну, теперь и за всех православных не грех дерануть, — и хитро оглядел гостей.

Те вразнобой подхватили:

— Наголодались. Это теперь слаще меда.

— Теперь пить можно. Вольная, сколько душе угодно.

Только Серега смолчал, он сладострастно прошелся пальцами по бороде и загадочно блеснул белесыми, будто пустыми глазами. А Пашка, нарушая чинность начала, круто изогнулся набок и, оскалив желтые лошадиные зубы, крикнул хозяину:

— Сколько награбил, а? Говори, идол! Небось весь завод к себе перетащил?

Ему ответил Москалец, первый почуявший недовольство хозяина. Он протянул крохотную руку, болтавшуюся в широком рукаве полушубка, и наставительно сказал:

— Милай! А наше дело при этом вопросе — сторона. Всяк себе приобретает. Тебя сажают за стол — пей и не спрашивай. Так всегда хорошие люди делали и нам велели.

Пашка смущенно громыхнул о скамейку сапогами и наклонился над столом:

— Да я так. По мне хоть…

— За «так» денежки платят.

И почтя свою миссию выполненной, Москалец осклабился в сторону Колывана:

— Честь не умеют править. Все на колено, что значит народ-то молодой.

Первым выпил стакан Серега, выпил молчком, лишь взглянув на Колывана широкими побелевшими глазами. Когда стакан опустел, Серега поглядел в него и неохотно передал хозяину. Другие выпили весело, торопливо, желая хозяину здравия, но смотрели при этом больше на соблазнительно поблескивавший гранями стакан, чем на Колывана. За первым стаканом последовал второй. К острому запаху спирта примешалась кислота потных овчин, люди распахнули полушубки, говорили, не слушая друг друга, размахивая руками, и по стенам метались их черные вихрастые тени.

После второго стакана Колыван сделал передышку. Поставив локти на стол, он медленно оглядел лица гостей и загадочно ухмыльнулся:

— Теперь послушайте меня. Нам об пустяках говорить много не след. Пустяк пустяком и будет. Нам надо шариком о деле ворочать, тогда мы сыты, и пьяны, и нос в табаке.

— Это слово на месте! — привскочил Москалец и сейчас же плюхнулся на лавку под твердым взглядом Колывана.

— Все мы знаем, какое время переживаем. Об этом говорить нечего. Сейчас все начеку. Упустишь — после не поймаешь, а то тебе еще горло перегрызут. Что? — Колыван победно огляделся. — Я верно говорю! Пока все крутится, вертится, нам надо не упускать своего, а то новые хозяева найдутся. Княжеское поместье пустили в пыль, а нам много попало? Ага! А мы ли не должны там пользоваться, раз наши отцы и деды там жизнь положили! Вам, — он ткнул в сторону Пашки кулаком, — вам все хахуньки да смешки, а у нас голова работает за вас, за чертей.

Строгий тон Колывана погасил веселое начало дружеской беседы. Все помутнели и опустили глаза. Он привстал и вскинул над столом руку:

— И землю мы так же програ́чим, как именье! Сельские заберут все барские поля, а нам куда деваться? Ну? В степе! — он скрипнул зубом, и на лицо его легла бледность. — В степе — даже говорить тошно — чужие люди! Где же наша свобода? В чем мы ее узрим?

По лицам гостей Колыван видел, что они плохо понимают, куда он клонит, и оттого у него потеплело в груди. «У вас еще шарик не сработает, у дураков!»

— И вот. Говорим, кричим: «Свобода, свобода!» А сами не знаем, с чем ее едят. Нам свобода не в