Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

письмо пришло — едешь, — опять мне забота. Наши брань подняли, пришлось брехать со всеми до хрипоты. Брешу, а сама думаю: с добром ли приедет-то, что скажет, сделает ли по-моему, чтоб могла я смело в глаза людям глядеть и не переносить насмешек? Ведь эти насмешки меня безо времени состарили. Аль я хуже всех? Аль урод я или дура отпетая, что всю жизнь мне воровать себе мужа? Плачу, плачу, накричусь досыта где-нибудь в уголку, да с тем и сойду…

Петр лежал на руке Дони. Рука теплым потоком протекала под шеей; щекой он касался плеча Дони в том месте, где оно переходило в припухлость груди, и ему казалось, что только этой щекой он держится на месте и не скатывается с бугристой высоты необмятого тюфяка. Жалобы Дони не трогали его. Он сознавал, что в его власти погасить эти жалобы, стоит сказать одно слово. Но думать о том, что будет тогда, не было сил.

Он уснул, не дождавшись ухода Дони. Сон был мутен, полон рваных видений, похожих на тифозный бред: вагон, в нем жарко горит костер, кто-то кричит голосом Корнея: «А я говорю, что ты положила, черт неу́дельная!» Потом мелькнуло лицо Птахи, откуда-то вылезал мужик в треухе и кричал в самое ухо: «Шваль!» Он просыпался, пробовал поднять с подушки голову, но тотчас же забывал об этом, валился на другой бок.

Проснулся он около полден, когда в комнатку протиснулся Дорофей Васильев и позвал его обедать. При дневном свете Дорофей Васильев выглядел еще старее, одутловатость на его лице отливала синевой умирания. Он приткнулся на табурет и скучно сказал:

— А переменился ты. Совсем обмужичил. И усы, и так… тушный стал. А ушел совсем сопляком. Ишь тело-то какое белое, отмыли…

Петру было неловко одеваться под чужими взглядами, будто старик искал в нем знаков, по которым мог прочитать историю ушедшей ночи.

— Я сейчас встану, ты иди…

— Я тебе не мешаю. Авось не баба. При мне и голяком можно. Ишь, и сапоги у тебя новые, и одежда… Это ты умник. Блюди, с этого начинать жизнь придется. У меня был один такой дружок в Рыхотке. Так он, я тебе скажу, с пуговицы жить начал. Было это таким по́бытом…

Но Петр не стал слушать, вышел из комнатки и начал умываться.

К вечеру пришел отлучившийся домой работник Епишка из Шемеделевки — зубастый, белый малый, длиннорукий и вислый. Он поглядел на Петра подозрительно, чуя в нем соперника. Возвращение Епишки, видимо, натолкнуло Корнея на решимость. В сумерках, когда в избе висел синий полусвет и лица людей неразличимо белели круглыми блинами, он осторожно спросил отца:

— Как же нам теперь? Может, Епиху домой наладить? Я, Васька, Петруха… Чего лишнего держать?

Старик ничего не сказал, почесался и отвалился головой к печке. Тогда Петр встал с лавки и чужим, незнакомым этим стенам голосом твердо сказал:

— Рано запрягать собрался, Корней Дорофеич. Я к вам в работники не нанимаюсь.

— Да я… вобче, как сказать…

В лепете Корнея Петр услышал скрытое желание выяснить его отношение к этому дому, желание поднять скандал и проявить свою хозяйскую силу, но Петр пресек эти намерения:

— Где я буду, что стану делать — не ваша забота. И Епиху тревожить нечего.

Старик опять смолчал, а Корней, скрипнув зубом, скоро скрылся в горницу и там зашептался с Верой.

5

Солдаты с фронта шли и шли — кто по отпускному билету, кто без всякой бумажки, движимые непреодолимой тягой к дому, но почти никто не забывал захватить с собой «про всякий случай» винтовку, револьвер, гранату, а наиболее хозяйственные и дальновидные, жалея брошенное без призора казенное добро, привозили с собой и пулеметы.

В Двориках Петр нашел старых друзей — Степку Зызыкина, Митьку Кораблина; вернулись Данилка и Пашка Илюнцевы; в ближайшие дни родные ждали Ионкина Семку и Ерунова Гаврилу. Никишка Ерунов пришел домой раньше всех «по самострелу», отхватив себе полпальца на левой руке, и тотчас же по возвращении ринулся в спекуляцию, возил в Москву муку, крупу, масло, мясо и отчитывался перед отцом керенками на вес.

Если дом Борзых подавил Петра неустройством и давно приевшейся колготой, то столь же большую радость получил он от встречи со Степкой и Митькой. За годы разлуки Степка — некогда жидкий смешливый парень — превратился в широкоплечего грубоголосого человека, и только веселые блестки в раздолье серых глаз напоминали о давних шалостях и мальчишеских затеях. Степка служил в артиллерии, почти не знал сырости окопов, прослужил свой срок без отпуска, зато в полевом безделье своей батареи он много толкался около штабов, познакомился с работниками «Окопной правды» и, начиненный обилием не совсем еще понятных идей, любил говорить о большевиках, о социализации и пролетарской диктатуре. Митька остался почти тем же — непокорным, дурашливым мужиком, для которого война с женой и Ермохой составляла главный пункт жизни.

Слушая Степку, Митька разглаживал отросшие гусарские усы и весело встряхивал головой:

— Диктатуры эти всякие мы после узнаем, а вот я дома пока диктую за первый сорт. Гаркну: «Смирно!» — муха летит — слышу.

— Дурак ты, Митька, — беззлобно отзывался Степка. — Революция не каждый день бывает. Надо делать так, чтоб она не заглохла, чтобы царизм не задушил нас, как кур, и опять бы не направил на Карпаты.

— Теперь уж тю-тю! — храбро свистел Митька. — Режь, не пойду.

— Таких дураков и резать не будут, а пугнут, вы и пойдете, как овцы. Я говорю об чем? О том, что надо ломать старый строй до конца, надо создавать свою власть, надо…

Они сидели в избе Зызы, посветлевшей от белизны занавесок, мытого пола, искрещенного полосатыми половиками. Широкие лавки заменили фигурные плетеные стулья, в простенках стояли на рогулистых ножках круглые столики под цветными покрышками. Петр стесненно озирался. Эта подмена избы, в которой когда-то знал каждую на стенке кляксу, наводила на мысль о том, что и хозяева стали другими, так же чинно и замкнуто, как плетеные стулья, тяготятся его присутствием. В нем возникало раздражение на эти занавески, на распластанные половики, он видел в них доказательство продажности Зызы, его измены прежним жалобам на несовершенство жизни. «Нахапал, черт, затыка, и зазнается». Улавливая ухом добродушное переругивание Степки с Митькой, Петр все время прислушивался к тому, что делалось за переборкой. Он ждал, что Зызы, кряхтевший там и односложно мычавший в ответ Анне Ивановне, выйдет в эту комнату и вмешается в их разговор. Ему хотелось поспорить с ним, поспорить с напором, с фронтовым буйством, доказать ему, что